Только когда Баки на собственном опыте понял, что отцовство не превращает тебя в монстра – он знал это умом, но не верил в душе – он начал задумываться, действительно ли все отцы такие опасные, какими кажутся.

Люди могли до посинения убеждать Баки переоценить свой взгляд на мир, но Баки был упрямым и больше верил личному опыту, чем историям, которые могли оказаться ложью. Если что-то западало ему в голову, ничего, кроме личного опыта, не могло убедить его в обратном.

Сейчас, в настоящем, когда Баки скорчился у стены, устремив взгляд чуть левее лица Стива, весь опыт говорил ему, что Стив – враг. Обращался ли с ним кто-нибудь по-доброму после того, как он упал? По-доброму, потому что так было правильно, а не из желания, чтобы он сделал что-то или стал чем-то для них?

Все слова в мире не могли убедить Баки, что Стив его друг, если что-то другое говорило ему, что Стив просто очередной в ряду тех, кого отправляли причинять ему боль.

Стив оглядел тесное пространство, внезапно осознав, что загораживает Баки выход. Комната выглядела удушающе пустой и стерильной. До ужаса безликая койка, легко заменяемая тысячей других тюремных коек. Что Баки видел, когда смотрел на Стива?

Кого. Кого Баки видел.

Стив вжал пальцы в углы глаз, пощипал переносицу. Мысли неслись и кружились. Ему надо было знать, что Баки думает, но Баки не говорил.

Пора было выбираться отсюда.

Подавшись вперед, Стив положил ладонь Баки на затылок.

- Баки, слушай меня. Сейчас.

В голосе прозвучала командирская нота, и Баки устремил взгляд прямо, сосредоточенный и обиженный. Стив подавил тошнотворную волну облегчения: сейчас он не мог позволить себе сомнений.

- Ты слушаешь? Если да, кивни.

Баки колебался, на шее напряглись мышцы. Он кивнул один раз, быстрый резкий кивок.

- Хорошо, – сказал Стив с короткой теплой улыбкой. – Мне надо идти, но я обязательно вернусь. Можешь оставаться под кроватью сколько угодно, но я хочу, чтобы ты выходил дважды в день – есть, в туалет и спать. Кивни, если понял.

Еще один кивок. Стиву хотелось сказать: «Я не куратор, я твой друг. Я не сделаю тебе ничего плохого, я пытаюсь помочь тебе» – но нельзя описать красный цвет слепому или звук арфы глухому. Вместо этого он прижался лбом ко лбу Баки – последнее насильственное касание, которое он себе позволил, и отстранился.

- Молодец, Баки. Молодец.

Мышцы Баки расслабились, голова опустилась. Он спохватился прежде, чем его лоб коснулся плеча Стива, но в уголках глаз поселилось облегчение.

Выбираться из-под койки оказалось труднее, чем под нее заползать. Двигаясь со всей возможной скоростью, Стив ушиб локоть о ножку и задел головой пружины. Высвободившись, он практически бегом кинулся к двери.

Сэм встретил его снаружи, чуть разведя руки в приглашении, которое Стив мог принять, если хотел. Стив сжал Сэма за плечо, на секунду позволив другу нести тяжесть его печали.

Печаль засела в плечах, лопатках и ключицах, опутывала ребра. Она покрывала его горло, как толстый слой патоки, и пересушила рот. Она вдавливала его ноги в бетон. Она вытянула его силу сквозь сердце и сосуды, ослабила суставы коленей и пальцев. Он вздрагивал от нее, хотя глаза его были сухи.

Сэм стоял, надежный и прямой, пока Стив беззвучно и неподвижно делился с ним своей печалью. Сэм не двигался, не бормотал пустых утешений, но дышал глубоко и ровно, показывая легким Стива, какому ритму следовать. Сэм подвел Стива к стулу и давил, пока не усадил, пока плечи Стива не выгнулись к земле и лоб не прижался к коленям.

- Дыши. Это все, что ты можешь сейчас сделать. Вдох… считай до пяти. Выдох… задерживай. Вдох… до пяти. Выдох. Ты не виноват, Стив. Вдох… до пяти. Ты нашел его. Выдох. Медленнее. Вот так. Вдох… Мы можем ему помочь. Выдох.

Сэм стоял на коленях позади Стива, темная рука лежала на шее Стива под затылком. Его тело заслоняло коридор и создавало иллюзию безопасного места. Сладковатый мускусный запах его одеколона был знаком после всех дней, недель и месяцев, прожитых рядом друг с другом, после общих ванных и сидений маленьких арендованных машин, после одежды, сваленной в одну кучу в углах гостиничных номеров, хостелов и снятых квартир.

Запах несет воспоминания. Каждый человек обладает своим уникальным запахом, как и уникальными отпечатками пальцев, метка, которая во всем мире принадлежит только ему. Запах несет вкус, но, что важнее, он несет эмоции, удовольствие, благополучие и безопасность. Запах остается, когда другие воспоминания угасают.

Острая память Стива не позволяла ничего забывать.

Баки пах сонными утрами и свежескошенной травой до войны, а после войны он пах кровью, грязью, потом и сигаретным дымом, но под всем этим он все еще пах чистым воздухом. Мать Стива пахла маргаритками и теплым солнечным светом. Тетя Винни пахла пряностями – корица, имбирь, тмин. Под своим одеколоном Сэм пах маслом и сахаром. Стив глубоко дышал.

-*-

Чувства безопасность, друг, напарник постепенно смирили его эмоциональную бурю. Стив выпрямился с гримасой сожаления.

- Прости.

- Никаких проблем, – сказал Сэм.

После семимесячного марафона, полного стресса и адреналина, он знал, что Стив устал. Человеческие тело и ум могли существовать в таких условиях, но не без последствий.

- И… что ты собираешься делать?

- Вернуться туда. Попробовать убедить его поговорить со мной.

Сэм хмыкнул.

- Просто подумалось… А ты пробовал его попросить?

- Я просил.

- Нет, ты предлагал ему выбор. Я имею в виду в лоб сказать: «Баки, расскажи, что творится у тебя в голове». Это как… ну, мой отец на пенсии, но ему ведь на месте не сидится, в общем, он работает с беженцами. Первым делом он говорит им – не ходите в большие магазины. Идите на заправки и во всякие семейные забегаловки. Оставьте гигантские молы типа Волмарта на потом, там слишком большой выбор. Когда я вернулся из Ирака, то последовал его совету. Я отправился… в занюханный магазинчик в двух кварталах от дома. Клянусь, я будто на склад попал. Чего там только не было. Хлеб, ветчина, сыр. Печенье. Зубные щетки и паста, – Сэм фыркнул и покачал головой. – Через пять месяцев я зашел туда снова и подумал… боже, да тут нет ничерта. Выбор, приятель. Умение выбирать кажется инстинктивным, но… люди этому учатся. Обычно годам эдак к трем.

Скрестив руки, Сэм оперся на стену.

– Надо предлагать ему меньше вариантов: еда – да или нет. Если нам надо изменить линию поведения, лучше узнать это сейчас, до того, как мы сделаем неверный шаг и останемся с киллером в клетке. Нам нужны прямые ответы.

До Стива дошло.

- Ты хочешь, чтобы я пошел и приказал ему говорить.

- Я имею в виду, что единственный способ узнать, как ему помочь, это если он сам скажет нам, что не так, – Сэм потер лицо, защемил подбородок между указательным и большим пальцами. – Нам кажется естественным позволять ему выбирать, ведь ему так долго этого не хватало. Но это только его запутывает. Может даже казаться противоречием, он ведь в камере. Так что… надо начинать с малого. Приказы его сейчас, видимо, успокаивают.

На мониторе в конце коридора комната Баки была пуста, только край одеяла двигался время от времени. Было что-то душераздирающе жалкое в том, что убийца с мировым именем прячется под кроватью, словно она может спасти его от бугимэна. В некотором смысле Баки в этой комнате был как ребенок, лишенный забытья, защищающего детей от жестокого мира.

Сама идея идти туда и вытаскивать Баки из его укрытия казалась неправильной – такой отвратительной, что Стива затошнило.

- Должен быть более милосердный способ.

- Это и есть милосердие, – настаивал Сэм. – Сюсюканье никогда никому не помогало. Это худшее, что можно сделать. Вместо того чтобы воодушевлять человека бороться, прорабатывать свои проблемы, ты только убеждаешь его, что сбегать нормально. Это кажется жестоким. Черт побери, это даже чувствуется жестоким. Мягкость и доброта не подразумевают оставлять человека упиваться своими проблемами, даже если на первый взгляд он полностью этого заслуживает. Они означают предоставить ему безопасное место, где можно раскрыться.