Мешочек с мишками лежал на подушке у его головы. Выпутав руку из мягкого одеяла, Барнс придвинул мешочек ближе. Все мишки были на месте, даже Капитан Желтый Медведь. Барнс выстроил их в ряды и колонны по рангу, чтобы видеть, не поднимая головы с подушки. Внутри и снаружи было тепло, и Барнс позволил себе парить на волне эмоции, не пытаясь ее идентифицировать или классифицировать.

Его Куратор, капитан Роджерс, дал ему еду и не потребовал ничего взамен. Это было странно. Его Куратор, капитан Роджерс, позволил ему спать в кровати. Беспрецедентный случай. Его Куратор принес ему теплые носки, воду, суп и два больших свитера с длинными рукавами, которые можно было натянуть на пальцы. Его Куратор, Стив, дотрагивался до него, и касание не причиняло боли. Все это… не поддавалось определению. Не хватало информации.

Что-то должно было случиться.

Барнс потер глаза, разгоняя туман.

Он начинал уступать, начинал чувствовать себя в безопасности, начинал…

Надо было их спровоцировать. Чтобы они перестали притворяться, перестали обращаться с ним, как с ценным имуществом, и начали повторную обработку. Если этому суждено было случиться, он хотел, чтобы это случилось прежде, чем он начнет верить, будто…

Барнс потер Капитана Желтого Медведя между ушами. Ему хотелось поговорить с мишкой, но камера в углу записывала всё, что он произносил или делал. Нахмурившись на нее с подушки, Барнс натянул мягкое одеяло на голову и прижал мишку ко рту, делая вид, что шепчет ему на ухо.

Если бы он мог говорить, то рассказал бы Капитану Желтому Медведю, что ничего не понимает, но в груди почему-то тепло и тесно. Он рассказал бы, что нервничает, ждет и… надеется? Называлась ли эта тяжесть надеждой? Она казалась непрочной и пугающей. Он рассказал бы Капитану Желтому Медведю, как заклинило челюсть, когда Куратор – капитан Роджерс – вошел в комнату: годы муштры и программирования пересилили формирующееся желание автономии. Он рассказал бы Капитану Желтому Медведю, как сказал бы капитану Роджерсу (если бы тот не стал куратором): «Прости, что ранил тебя».

Ему хотелось спросить: «Почему я помню твой голос лучше, чем имя своего отца?»

Но он не задавал кураторам вопросы.

Если бы его язык ожил, когда капитан Роджерс потянулся дотронуться до него, он бы взмолился: «Пожалуйста, обращайся со мной, как с человеком. Я хочу им быть. Я стараюсь. Пожалуйста, дай мне еще немного времени».

И пусть это было нарушением протокола, он хотел сказать: «Не делай мне больно», просто чтобы проверить, поступил ли бы капитан Роджерс, как остальные кураторы. Он хотел сказать: «Я не… Я не он. Пока еще нет. Я даже не знаю, хочу ли им быть, но я хочу стать человеком. Пообещай мне, что подождешь. У меня получится».

Все эти мысли собирались и кружились в мозгу, как вороны над полем битвы, пуская едкую кислоту в живот.

Разочарование, понял Барнс. Вот как ощущается разочарование.

Что-то должно было сломаться.

-*-

Барнс сел и одернул одеяло так, чтобы край свисал с койки. Посидел немного, но никто не пришел, так что он собрал мишек и нырнул под койку, где камера не могла за ним следить. Пол был прохладным, а сама койка – достаточно высокой, чтобы не стукаться головой. Белое одеяло не закрывало свет полностью, лишь приглушало, и отсюда Барнс ясно видел дверь. Расставив мишек перед собой полукругом, он начал ждать.

В среднем во время повторной обработки кураторам требовалось двенадцать минут, чтобы вернуть его в зону обзора. Солдат был слишком нестабилен, чтобы оставлять его без присмотра. Если правило оставалось в силе, у Барнса было семь минут семнадцать секунд, прежде чем двери откроются, и его выволокут наружу.

Эти минуты относительной свободы он решил потратить на инструктаж отряда.

- Зеленая группа, – прошептал он так тихо, что едва услышал собственный голос. – Ваша миссия – следить за дислокацией. Я хочу, чтобы часовые постоянно находились на посту. Две смены, по двенадцать часов каждая. Красная группа, я знаю, что вы изображали врагов, и вы проделали отличную работу, тренируя своих собратьев. Тем не менее, для вас пришло время объединиться с Синей Армией и помогать защищать лагерь. Агент Синий Медведь, бери своих людей, и отправляйтесь на разведку. Я хочу знать цифры, я хочу знать планы, я хочу знать, что их бабуля ела на ужин. Фиолетовый Медведь, ты остаешься здесь с Желтым Медведем.

Он расставил мишек вдоль свисающего края одеяла, за ножками койки и вдоль стены. Спрятал Фиолетового и Желтого Медведей в складках пижамы. До прихода куратора оставалось две минуты пять секунд. Барнс стиснул в кулаке Агента Синего Медведя и притаился. Сложил руки, устроил на них подбородок. Минута сорок пять секунд. Минута тридцать секунд. Двадцать девять секунд.

Подняв голову, Барнс сосредоточился на двери. Секунды тикали, кожа между лопатками зудела. Барнс не отводил глаз от серебристого шва. Секунды сложились в минуту, потом в две. Потом в три. Четыре раза по пятнадцать минут. И все же никто не приходил его проверять. Вскоре Барнс уронил подбородок обратно на запястья и наморщил лоб.

И только он начал думать, что никто не придет, как дверь потеряла форму и ссыпалась в пол, будто соль из разбитого ящика. Капитан Роджерс медленно ступил внутрь, огляделся. Опасливо, медленно вдохнув через острую боль под ребрами, Барнс отважно воспротивился желанию свернуться в клубок, спрятав уязвимый живот, и прижаться к стене. Такие бесполезные действия только демонстрировали его слабые места… врагу.

Врагу ли?

Капитан Роджерс осторожно шагнул в комнату. Под мышкой он нес большой прямоугольный блокнот, за ухо у него был заткнут карандаш.

- Привет, Бак, – сказал капитан Роджерс.

И, соскользнув по стене, сел на пол возле двери. Белый не-песок собрался обратно – проем исчез.

- Тони сказал, ты исчез с мониторов. Они вроде как хотят, чтобы я тебя оттуда выманил, но мне кажется, я и сам не захотел бы все время быть под наблюдением. Я подумал, может, просто составлю тебе компанию. Взял скетчбук, – он поднял блокнот. – Так что могу сидеть здесь, сколько хочешь. Или… просто скажи, и я уйду.

Капитан Роджерс наклонил голову, будто ждал ответа, потом пожал плечами и раскрыл блокнот. Тот был желтый, с изображением бегущей лошади на обложке. Барнс смотрел, как Капитан делает быстрые штрихи и выводит длинные плавные изгибы. Где-то карандаш двигался стремительно, где-то замедлялся до черепашьего темпа, а Капитан хмурил лоб. Время от времени куратор поднимал блокнот на вытянутых руках и щурился, пожевывая кончик карандаша.

Картина казалась знакомой. Барнс не мог вызвать точного воспоминания, кроме смутного впечатления: подлокотник дивана под головой, солнечный свет, оживляющий краски на кухонной занавеске. Худой паренек, размытый, нечеткий, сидел спиной к стене. Скрип карандаша по бумаге из прошлого сливался со скрипом графита, наполняющим комнату. Барнс подполз на животе немного ближе – видно стало чуть лучше. Он заметил, как взгляд голубых глаз капитана Роджерса метнулся к нему, но стоило Барнсу затаиться, как Капитан снова сосредоточился на деталях своего рисунка.

Шло время, минул еще один отрезок в пятнадцать минут, но капитан Роджерс не пытался вытащить Барнса из-под койки. Он даже не уговаривал и не угрожал. Если это был тест, то какой-то непонятный.

Барнс ненавидел это чувство. Когда он жил в своей пещере, то заботился о себе. Он научился содержать себя в чистоте, охотиться и запасать еду на зиму. Он обладал необходимыми знаниями и умениями и контролировал происходящее. Но посади его на два дня в белую камеру, и он чувствовал себя как ребенок: потерянный и испуганный, запутавшийся и сломанный. Он не чувствовал себя сломанным, когда обходил ловушки или затачивал прямую ветку, чтобы смастерить острую острогу для рыбалки. Он не чувствовал себя сломанным ни на своей постели из шкур, ни на скалистом выступе с прижатой к прикладу щекой.

Рисуя в своем воображении воссоединение с человеком на мосту, Барнс не ждал шампанского и фейерверков, но не ждал и того, что станет пленником. Он надеялся, что человек посмотрит на него, как раньше: глазами, расширенными от удивления и… чего-то еще, что Барнс не мог определить, знал только, что чувствовал такое же, когда зима в горах, наконец, закончилась, и сквозь снег пробились первые дикие цветы. Он думал, что человек, который позволил себе упасть, будет сражаться за свободу Барнса. Что все будет не так.