Да и кто знает, что взбредёт в голову мумми? Ненависть этих конченных вечников, никогда не вылезающих из стазис-камер, к «живородам» всем известна. Их просто бесит от «кощунства» христиан, верящих в жизнь после смерти и попусту транжирящих биологическое время на вынашивание детей в животах, на сорокадневные посты и ещё какие-то церковные ритуалы: «Разве нельзя кадилом махать, песни петь, находясь в теле дабла? Что за издевательские причуды, подрывающие абсолютную ценность бессмертия? Как христиан назвать после этого? Трупники, некрофилы, падаль…» Сами мумми на ответные прозвища не обижались, были выше этого. Одна из иронических кличек – «иммортели» даже импонировала им. Ведь иммортели – это «вечные цветы», некогда произраставшие на утраченной Земле. Люди знающие посмеивались: цветы были «вечными» лишь потому, что имели свойство сохранять цвет и форму при высыхании, и это ценилось составителями сухих зимних букетов. Но что взять с самовлюблённых иммортелей? Юмор им не понятен – это чувство усохло в их душах, а вот лютая ненависть временами клокотала, наполняя мумми энергией и смыслом жизни. Где гарантия, что не жахнут из всего оружия, существующего и не существующего, как только «Назарет» обнаружит себя в обозримом пространстве?
Всё это Елене и Сергею Старковым в лицо не высказывали. Но за спинами судачили. Помянули, что Елена на «Назарете» пришлая, взятая замуж с ковчега «Патмос», обитатели которого называют себя древлеправославными. Епископ Игнатий всячески этих староверов обхаживает, сообщает координаты пасхальных собраний, а те даже на праздничной службе наособицу стоят, свои земные поклоны бьют. Как сектанты какие-то. О таких говорят: заставь Богу молиться, так ведь лоб расшибут. Ну, разве девяти месяцев вне стазиса не достаточно? Выносила ребёнка, родила – и вертайся в стазис-камеру. А она ещё два года биологического времени потратила, с дитём возилась до самой инициации. Да какая разница ребёнку-то? Дабл – точная копия тела, вплоть до мельчайших молекул. И сознание человека удалённо управляет им как своей собственной плотью – так же осязает, чувствует. Отличий никаких, тем более для несмышлёного младенца. Ан нет, святошу из себя строит, а сама обмирщилась с терроформированием этим. По сути, богопротивное же дело. Ведь не для людей там травку посеяли и насекомых развели. Кто ж из вечников поселится на обычной, локализованной в пространстве планете, где нет возможности укрыться даже от примитивных бомб индустриальной эпохи? А для кого тогда терроформируют? Елена и не скрывает: новых существ там выращивает, которые должны продолжить жизнь во вселенной после того, как человечество окончательно вымрет. Сидит в своей лаборатории, колдует над генами насекомых. Ой, много на себя взяла, демиургом себя возомнила!
Так ворчали долгоживущие, от суждений которых на предстоящем собрании зависело общее решение, поскольку люди зрелые против их авторитета не бунтовали, а молодёжь обычно молчала, воспринимая подобные сходки как спектакль. Но с самого начала стариков заткнул дед Григорий, о существовании которого все подзабыли. Почти сто лет он не появлялся – ни в своём теле, ни в оболочке дабла. О возрасте его ходили легенды, будто бы родился старый хрыч ещё в индустриальную эпоху, задолго до открытия эоса, а сохранился, потому что был в космической экспедиции – проспал там всё время в анабиозе, и ещё какой-то парадокс Эйнштейна повлиял. И вот теперь по привычке дрыхнет в стазис-камере, используя пристанище вечников ненадлежащим образом – для всё того же анабиоза. На «сходняк» дед явился слегка пьяным. Вкратце речь его звучала так.
– Товарищи братья-сёстры, вот говорят про меня, что я носа не показываю из холодильника. А что мне здесь делать? Смотреть на ваши постные рожи? Или выращивать мух, которые должны заменить человека, или искать обратную сторону эоса? Мир этот обречён, он бессмысленен. И вы это прекрасно знаете. Доколе? Болтаемся в космосе как дерьмо в проруби, шарахаясь от каждой тени. А ведь война давно закончилась, уже полтыщи лет как глобы спалили стоперов, а заодно и все обитаемые планеты. И все боятся ступить на твёрдую землю, а ну как сверху прилетит! Это не жизнь, а бл*дство, выражаясь по-церковнославянски. Только одна у нас надежда – дети. Может, они чего-то придумают вместо нас, вырожденцев. А где они, дети? На моей памяти в ковчеге не более семи десятков родилось, а за последние сто лет – ни одного. Ковчег на вырост строили, а консерварий пуст, как полночная электричка на станции Мухосранск, девяносто процентов ячеек не занято. И вот рождается парень. Слышал я, прочат ему славную будущность, карты хорошие выпали, три двойки…
– Брат Григорий, не грешите, – прервала словоизлияние старика матушка диакониса. – Владыка же сказал, что нумерология это грех.
– А не согрешишь, так и не покаешься, – отрезал дед и опасливо глянул на матушку. Она, как и другие церковнослужители, была весьма уважаема в общине, поскольку тратила своё биологическое время на еженедельные воскресные молитвы в главном соборе ковчега. Но матушка промолчала, и дед продолжил, уже с меньшим нахрапом: – Не пристало нам в нашем положении фарисействовать, надо цепляться за любой шанс. Мальчик – наше будущее. И это будущее должно встать своими ножками на тёплую живую землю, чтобы когда-нибудь всех назаретян и всё человечество привести в землю обетованную, покончив с позорными скитаниями по вонючим тёмным закоулкам. Я за то, чтобы лететь на ту планету.
На грубости деда никто не обиделся, как не обижаются на чудаковатого родственника. Всё-таки свой. В ковчеге, за исключением мамы Марчика и ещё нескольких принятых «для свежей крови» женщин, все были повязаны родственными узами – за сотни лет успели пережениться. А отец Марчика даже некое эстетическое наслаждение получил от прений деда с оппонентами и записал себе несколько устаревших матерных выражений. До того, как присоединиться к сообществу физиков, Сергей Николаевич долгое время занимался филологией, и влечение к родной словесности в нём не угасало.
Как ни странно, выступление деда и «три двойки» решили дело. Ковчег прибыл к планете и полчаса провисел над северным полюсом, куда редко заглядывали терроформисты. Обряд посвящения в сущники вообще-то был анахронизмом, но его в некоторых общинах соблюдали даже мумми. Риск рассуществиться – потерять себя в виртуальности эоса и гэстинга – грозил всем одинаково. Для обряда подходил любой реквизит, лишь бы это было что-то материально-реальное – настоящее дерево, посаженное предками в ковчеге; комната, обставленная антикварной, а не вынутой из дубликатора, мебелью. Иногда ритуал проводили в открытом космосе, посчитав, что нет ничего более сущего, чем свет звёзд. Но ведь люди не на звёздах живут? Терроформируемая планета с настоящей растительностью и кое-какой живностью была идеальным местом – это все признали.
Марчик видел, что мама и папа очень рады видеть его после той прогулки по травяному полю. Они говорили что-то непонятное о предметной реальности, у которой, как у пластмассовых машинок, тоже иногда отваливаются колёсики, о мнущейся траве, о настоящих облаках в настоящем небе. И что человек должен сознавать себя таким же реальным. Марчик чувствовал неуверенность родителей – они не знали, что и как говорить малышу. Может поэтому они промолчали о главном, что малыш для себя открыл, – о человеческой способности различать живое и не живое?
Растерянность родителей была объяснима – ведь это первый их ребёнок, и вообще первый в ковчеге за сто лет. Как его воспитывать? Дед Григорий, бывший космолетчик, потративший впустую лучшие свои годы на поиск внеземных цивилизаций, заметил на это: «Во вселенной единственные инопланетяне – это дети. С ними каждый раз нужно налаживать контакт».
Эта фраза прозвучала вскоре после истории с куклами, нанёсшей, как считала Елена, страшную психологическую травму ребёнку. Чтобы травму как-то зазгладить в сознании Марчика, требовалось сменить обстановку – и маленькая семья Старковых из своих комнат нижнего жилого яруса переехала в дендрарий, где община выделила землю под дом. Однажды ранним утром, когда плоское искусственное солнце лишь начало своё скольжение по куполу, в окно домика постучали. Сергей Николаевич прошлёпал босыми ногами к окошку, раздвинул занавески. Улыбающееся лицо деда Григория беззвучно шевелило губами, рукой он показывал на открытую калитку. Сергей махнул рукой в сторону крыльца: там тоже не заперто. Войдя в прихожую, дед поздоровался и прижал ладонь к сердцу: