Я пишу эти строки пером и чернилами на бумаге, сделанной из волокон растения. В моих покоях приятный сумрак, разрезанный узким столпом света, в котором роятся золотые пылинки. Откинувшись в кресле и взирая на предупорядоченный хаос танцующих частиц мироздания, я забываю себя. И длится время. За окном едва приметно плывёт облако, и я свободен не спешить. Так неспешен путник в вечности. В его пути нет начала, но есть порог, через который должно переступить. И нет конца, но есть очередное окончание.

О том и свидетельствую, ибо находился при окончании мира в семитысячном году по иудейскому упованию. И видел реченное патриархом Левием: «В седьмой же юбилей будет мерзость, коей не могу высказать перед лицом людей, ибо тогда узнают, как творить её. Оттого пленены будут и ограблены, и исчезнет земля, как и само бытие их» (Завещание 12 патриархов, от Левия, гл. XVII).

Заверителями записанного мной по доброму обычаю да будут соименники, друг с другом не знакомые. Один открыл мне душу. Другой – мой нынешний беседчик-прекослов, чей хладный ум и непредвзятость известны миру. К сему и руки приложили:

«Probatum est. Печаткой юности своей удостоверяю: Marcus Annius Verus. Сие кольцо свидетель всех твоих нежданных посещений и споров об ὅλων λόγον, в котором я тогда готов был раствориться. Ошибочность чего и признаю. Во славу Господа, дарующего жизнь».

«Прочитал. Да вроде всё верно, кибер свидетель;-)».

I. БЫТЬ, А НЕ КАЗАТЬСЯ

Он не спал. Давно уже не спал, мучимый затянувшейся morbus angelicus – ангельской болезнью, как остроумно называл бессонницу один мой знакомый нюрнбергский лекарь. Бессонный воспалённый ум, по слову этого эскулапа, куда болезненней, чем воспалённый зуб. Ибо телесное имеет свой милосердный предел – зубную боль можно убаюкать в пуховой подушке, мокрой от слюни и слёз. А разум, свободный от плоти, беспределен как в радости, так и в страдании…

Он не спал, и всё же это было похоже на пробуждение. Марик разлепил зажмуренные глаза и увидел ночную тьму за ветровым стеклом. Ноги обдало холодом – снизу от железной дверцы дуло. Свет фар выхватил из тьмы заснеженные еловые лапы, они поплыли куда-то вправо, и Марик, осознав, что машина резко поворачивает, вцепился в сиденье под собой – упругое, обтянутое потрескавшимся дерматином. Большой палец, угодив в рваную дырку, утонул во влажно-промасленном поролоне. Не удержавшись, навалился на плечо водителя, такое же промасленное, пахнущее технической смазочной жидкостью.

– За поручень держись, товарищ.

Голос водителя был напряжённым. Подавшись вперёд, он приник к рулю, и Марик увидел лишь его небритую щёку. Поручень обнаружился прямо перед пассажирским местом, над бардачком. Это была большая скоба из металлической трубы, которую можно спутать с управляющим рычагом. Странная конструкция – придумана лишь для того, чтобы за неё держаться. Едва Марик ухватился, как машину сильно тряхнуло и сзади в кузове что-то загромыхало.

– Эка, потроха-то растрясём, – правильно по-русски выговорил водитель. Скрежетнула коробка передач, машина с урчанием потянула в гору, и фары осветили кусок крепостной стены, храмовую луковицу без креста, арку ворот с большой вывеской: «НИИ УП». Въехали во двор. Водитель поставил машину на ручник, но мотор глушить не стал.

– Выпростовываемся. Приехали, товарищ.

Слева хлопнула дверца, обдав Марика морозным воздухом. Покидать тёплую, мирно урчащую кабину не хотелось. И вообще всё казалось бессмысленным. Зачем он здесь?

Спрыгнув на мёрзлую землю, юноша побрёл вслед за водителем, невольно бросив взгляд на капот грузовика, на котором имелись три выпуклые буквы «ЗИЛ». Слабо ворохнулась мысль: есть ли такая машинка в его коллекции? Водитель шёл не оглядываясь, слегка прихрамывая в своих кирзовых сапогах, и Марик видел только его спину: рубчики фуфайки и отвисший хлястик с засаленными, металлически отсвечивающими краями. Пять каменных ступенек, звон дверной пружины, длинный коридор, устланный пузырящимся линолеумом. Только здесь водитель остановился, и Марк наконец увидел его лицо: по лошадиному вытянутое, породистое, с водянисто голубыми, серьёзно глядящими на него глазами.

– Вам дальше по коридору, а я пойду машину в гараж поставлю.

– А вас как зовут-то? – Марк нашёл в себе силы включиться в происходящее.

– Семён. Сейчас все на вечерней политинформации, директор тоже там, – ответил водитель и направился обратно, громыхая сапогами.

В конце коридора был зал с высоким арочным потолком. Двое мужчин и две женщины сидели на табуретках перед сценой, с которой, упёршись руками в кафедру, что-то вещал сухощавый молодой человек с копной чёрных кудрявых волос, похожий на баранчика. В особо патетических местах докладчик взбрыкивал головой, и на его непропорционально большом носу вздрагивали круглые очёчки, электрически отсвечивая в зал.

Присев на свободный табурет, Марик огляделся: стены зала были увешаны кумачовыми транспарантами и портретами бородатых людей. Докладчик вдруг замолчал, побулькал в стакан из гранёного графина, залпом выпил и продолжил:

– Так вот, товарищи. Как я уже отмечал, изначально, в архаичные времена, письменность была сакральна, о чём свидетельствуют перечисленные мной древние источники. Написание букв и слов было актом творения нового бытия, что само по себе уже можно отнести к магии. Буквенные символы вырезались на дереве, выдавливались на глиняных дощечках, наносились на поверхность бумаги. Так продолжалось тысячи лет, пока в двадцатом веке, которым мы собственно и занимаемся, не стала широко использоваться перфолента – сначала в телеграфных аппаратах, передававших слова на расстояния, а затем в электронно-вычислительных машинах. Век перфоленты был недолог, но Маер его ещё застал. Так что же это за лента, которую держал в руках великий открыватель креашума? Это, собственно, обычная бумажная лента, но в которой проколоты дырочки. Да, дырки, дырочки – материализованные образы пустоты. Как мы знаем, дыра – это небытие, а отсутствие дыры – бытие. Таким образом, письменность приблизилась к самим основам бытийности. Если раньше сакральность, магичность письменности были прикровенны и понимались умозрительно, то теперь магия словосотворения стала предметной, она материализовалась, став частью обыденной материальной реальности. И если мы в контексте этого рассмотрим феномен креашума, то обнаружим, собственно, следующие параллели…

«Какая чепуха. Неудачная, слишком уж гротескная кукла», – безразлично подумал Марик о вихрастом докладчике, который продолжал что-то говорить. На табурете сидеть было неудобно, затекла спина. Распрямившись, Марик от скуки стал читать написанное на транспарантах:

«Решения XXIXVX съезда КПСС в жизнь!»

«Воспитывай с помощью педагога, а не бога».

«Партия – бессмертие нашего дела».

Самый короткий транспарант гласил: «Даёшь БАМ!» А самый длинный, растянутый над сценой, предостерегал кого-то: «Руки прочь от Вьетнама, Манолиса Глезоса, Анжелы Дэвис и нейтронной бомбы!»

– А теперь слово оппоненту, – раздалось из первого ряда. – Оппонирует товарищ Евгения.

На сцену вышла полноватая женщина и, встав рядом с кафедрой, начала пылко декламировать:

Огнём объятые строенья,

Отважный, ловкий князь Семён

Бесстрашен, смел и оживлён.

Но вдруг средь шума и движенья…

Грудной женский голос обволакивал и вводил в транс. Марк не заметил, как закончилась ассамблея, он что-то отвечал пожилому дядьке, видимо, директору, тот говорил о должностных обязанностях практиканта и постановке на комсомольский учёт. Потом его куда-то вели через морозный двор, над которым вовсю сверкали звёзды, и та женщина, что читала стихи, взбивала для него подушку в синих цветочках, потом гремела заслонкой печи, а в ней что-то гудело и потрескивало. Свежо пахло осиной, тут же из памяти потянуло запахами бензина и дымного мороза. Ощущение укачивания на теплом дерматиновом сиденье слилось с томительностью нескончаемого официального мероприятия, и от этого скрещения во все стороны протянулись росточки с новыми картинками-смыслами, и Марик, свернувшийся клубком под ватным стёганым одеялом, отметил про себя, что наконец-то засыпает легко и доверчиво, без ожидания того леденящего ужаса, что вырывал его из сна в последние ночи.