Я вытащила кортик и провела лезвием по дереву, оставляя глубокую царапину. Ещё немного и на клинке могла оказаться не только моя кровь, но и Джека Воробья; более того — его смерть. В душе не было протеста. Он этого вполне заслужил, я понимала это, зная уж явно не полную истину, но не имела права выносить такой приговор. Пусть бы он даже решил множество проблем: как говорится, нет человека… С другой стороны, жалеть бы пришлось гораздо дольше, чем испытывать чувство облегчения. «От любви до ненависти, подруга…» Ненависть к Воробью при всех его деяниях неоправданно завышенное чувство, куда уместнее перманентная злость — ведь так или иначе любой адекватный человек, имеющий дело с этим прохвостом, предупреждён, а удар исподтишка — не такое уж и неожиданное явление. Раз уж капитан Воробей предал тебя — значит, ты дал ему шанс и возможность. И всё же жизнь с упорством настаивала, что нож в спину тебе воткнёт тот, от кого этого ждёшь меньше всего. Как верно сообщил Воробей Барбоссе на Исла-де-Муэрте: «Опасаться надо людей честных. Ты и опомниться не успеешь, как они совершат какую-нибудь глупость». Пришлось кашлянуть усмешкой с горьким привкусом: ещё недавно я с готовностью обнажала клинок во имя защиты тех, кого сейчас с равной решимостью готова была самолично отправить на тот свет.

Ещё одна царапина на планшире. Корабль стерпит. Шрамы — дело житейское, хоть и не все зарастают окончательно. Ярость тлела раскалёнными углями, но уже не мешала мыслить холодно, растворяясь взглядом в ночной темноте. Я оказалась в светлой и просторной каюте «Призрачного Странника», бросившего якорь у острова Песо. Как много деталей было тогда упущено? Не сосчитать. Астор Деруа, раскинувшийся в капитанском кресле, не походил на человека, способного накинуть уздечки на шею не самым последним пиратам. Холодные серые глаза — словно стекляшки, на круглом лице с зауженным подбородком, как у куклы, бездушные и непроницаемые — тогда лишь вскользь глянули на меня. Его слова говорили куда больше. И шрам на шее — достаточно свежий, чтобы связать его с бунтом на «Страннике». Невозмутимость, с которой Деруа встречал нас в некогда своей каюте, спокойствие, с которым он общался с некогда своим подчинённым, красочно иллюстрировали древний алгоритм — месть подаётся холодной. Он абсолютно точно знал, за какие ниточки благородной души Уитлокка дёргать, хоть их цена и была высока. Блефовал ли француз или нет, угрожая благоденствию Тортуги, поставить мою жизнь на кон оказалось выгоднее и проще. Но неужто он сумел догадаться обо всём за несколько минут переговоров?..

От запоздалых, но необходимых раздумий меня оторвал показавший далеко за левым бортом «Летучего Голландца» мерцающий огонёк. «Этого только не хватало», — обеспокоенно выдохнула я. Жёлтая точка пару раз блеснула и исчезла. Взбудораженный взгляд засуетился среди непроглядной ночной темноты. Пусть теперь я была на борту не хлипкой шхуны, а мощного галеона, встречаться ещё раз с призраком «Нуэстры Сеньоры д’Авила» или какого-нибудь иного корабля совершенно не хотелось.

Удушающая злость вновь подобралась к горлу. Заскрипели зубы, я с размаху воткнула кинжал в доски. Затем снова и снова, наслаждаясь тем, как лезвие кромсает старое дерево. Я чувствовала себя преданной, униженной, будто каждый, кто был в той каморке, кто наблюдал мою наивную оторопь, плюнул в спину, снисходительно усмехнулся и, снизойдя, вытер об меня ноги. Как назло, вспоминалось всё то, что должно было свидетельствовать в пользу доверия, оттого внутри жгло сильнее от осознания, каким искажённым это всё было на самом деле, что, по сути, оно было ничем. Стремление к их успехам, равнение на их идеалы… Они считали меня никчёмной, легкомысленной, безнадёжной и бесполезной, оттого долго бы тосковать не стали. Считали слабой, а потому — недостойной правды. И из-за чего? Из-за человечности? Отсутствия необходимого равнодушия? Быть может, в этом крылась доля истины, но кипящая злость помогала мыслить не хуже искомого хладнокровия. У меня в груди чернела дыра — едва ли не осязаемая — из-за того, что сделала я и что совершили другие. И теперь я не собиралась беспечно полагаться на кого-либо, чтобы помочь заживить эту рану.

— Вижу, не спится.

Я вздрогнула и резко обернулась. Элизабет Тёрнер, осторожно приблизившаяся со спины, сочувственно улыбнулась.

— Много вопросов, — качнула я головой. — Слишком много вопросов.

Она понимающе кивнула.

— Обычное состояние, когда имеешь дело с пиратами. Особенно такими.

— Пираты — такие же люди. Ведут грязные игры, как и законопослушные граждане, подданные. Что же, теперь каждого интригана именовать пиратом? — усомнилась я. — И не все пираты достаточно умны, чтобы умело плести интриги.

Элизабет негромко рассмеялась.

— И всё же твоя вера в благородное пиратство продержалась дольше, чем моя, — заметила она.

— Да уж, — хмыкнула я, — благородством тут и не пахнет, забивает стойкий аромат эгоизма.

Королева пиратов, одетая, как не бедствующий, но скромный моряк, слегка перегнулась через борт и глубоко вдохнула морскую ночь. За время путешествия к Треугольнику мы с ней успели сблизиться, пусть и не больше, чем подруги по «работе». На борту «Буревестника» сложно было держать дистанцию, а в женском обществе чувствовалось понимание и возможность довериться друг другу — в известных границах. Сейчас же родственность душ была позабыта, и никто не торопился откровенничать, а искать особый ключик к Тёрнер, которая не отличалась простотой и наивностью, не было ни времени, ни желания.

— Так ты винишь себя? — ровно спросила я. Элизабет резко обернулась ко мне с живописным непониманием на лице. — Из-за того, что сердце Уилла в руках француза?

Я внимательно следила за каждым проблеском эмоций на лице собеседницы. Она замешкалась, моргнула несколько раз, рассеяно кивнула и, на мгновение поджав губы, ответила, опуская глаза:

— Да… Я… Как ты догадалась? Джек сказал? — быстро спросила она.

— О чём именно? — пожала я плечами. — Если о вине — у тебя на лице написано, а если про сердце — французу же нужен не просто рычаг, а рычаг несомненно действенный. С его точки зрения. Вот он и пригрозил отобрать самое дорогое, верно? — Элизабет вновь отвернулась к морю и тихо проговорила: «Верно». — Тебе не следует заниматься самобичеванием. Если чему-то суждено случиться, это случится. Закон Мёрфи. К тому же ты активно стараешься исправить ситуацию, бросив дом и сына: достаточно высокая цена. Да ещё и терпишь общество таких, как Воробей и… Барбосса. Это чего-то да стоит. Кстати, всё хотела спросить, как вы пересеклись с ним? Не самая лучшая компания, полагаю. — Рассуждения звучали беззаботно, честно и нейтрально. Я отбивала по планширу какую-то мелодию, взгляд ловил блики на волнах и изредка подбирался к лицу пиратки.

— И правда, пересеклись, на поисках карты, — Элизабет обернулась ко мне с многозначительной улыбкой, — той, что вы с Джеком стащили у нас из-под носа. — Я вспомнила сумасшедший «сплав» по джунглям на острове Саба и передёрнула плечами. Глаза Тёрнер хитро блеснули. — Кстати, ты и Джек… Между вами…

— Взаимное недоверие, — тут же отчеканила я.

Лиз беззвучно ахнула и слегка дёрнула бровью. Затем разговор, который вряд ли заводился ради дружеского общения, переключился на трудности корабельной жизни и прочие несущественные вещи. Однако, чем больше мы говорили, тем более искусственной казалась её беззаботность и открытость, потому я нарочно отгораживалась молчанием и скупыми фразами, настойчиво толкая беседу в тупик.

Заснуть удалось лишь к рассвету: мешало то ли варево мыслей, то ли ожидание очередного нападения потусторонних сил. Мелькнувший огонёк не давал покоя и днём. Я несла вахту на палубе, периодически разглядывая морские мили в подзорную трубу. К счастью, нелюдимые моряки из команды «Голландца» в собеседники не набивались, да и вообще внимания на чужие занятия не обращали, а остатки делегированных на «Буревестник» пиратов сидели тесным кружком где-то на шкафуте, пока их капитаны бродили на нижних палубах, держа друг друга в поле зрения. Одиночество, которое раньше доставляло дискомфорт, шло на пользу — и не только мне. Перспектива быть всеми позабытой в тот момент вполне устраивала, но через какое-то время долгий взгляд капитана Тёрнера, которым он периодически провожал мои прогулки меж бортов, перестал быть просто любопытным. Стоило глянуть на мостик, Уилл напускал на себя скучающий вид или начинал о чём-то с улыбкой переговариваться с женой. Что бы он ни думал, у меня имелось убедительное оправдание: после пережитого на «Буревестнике» я имела право быть чересчур взволнованной. Но, как оказалось, дело отнюдь не в излишней подозрительности, а скорее в том, к чему она привела.