– Выходи! – степенно приказал один из чиновников, и радость, ассоциирующаяся со словом «свобода», наполнила Проповедника.
– Куда мы идем? – стараясь сохранить улыбку, спросил он спокойно, хотя ноги слушались плохо. Надутые чиновники не удостоили его ответом и зашагали, покачивая плечами. Их особая, демонстративно напыщенная походка, свойственная этой категории японцев, казалась уверовавшему в свое освобождение Проповеднику подобием нелепой детской забавы.
– Смотри!
Чиновник неожиданно остановился и, обернувшись на Проповедника, повел подбородком в сторону устроенного в коридоре оконца, выходившего во внутренний двор. Во дворе, откуда уже начало уходить солнце, были расстелены соломенные циновки и стояла кадка с водой, а рядом – два складных стула.
– Уяснил, для чего это?
Другой чиновник с идиотским смешком провел ребром ладони по шее:
– Вот для чего.
Проповедник застыл на месте, а чиновник с удовольствием усмехнулся:
– Ага! Задрожал, южный варвар!
Сцепив руки, Проповедник старался не выпустить наружу охватившие его унижение и злость. В последние два дня мелкие японские служки не раз пытались его припугнуть, и сейчас Проповедник, обладавший обостренным чувством собственного достоинства, не мог себе позволить хотя бы на миг дать понять этим чиновникам, что он их боится. Но дрожь в коленях не унималась у него всю дорогу, пока его вели в здание, стоявшее напротив тюрьмы.
Наступил вечер, в здании уже было пусто. Чиновники завели Проповедника в полутемную комнату и велели сесть прямо на холодный пол, а сами исчезли. Проповедник, словно ребенок, стянувший со стола что-то вкусное, с жадностью вкушал радость от осознания того, что он свободен.
«Ну вот. Все идет, как я и полагал».
Унижение, пережитое только что, исчезло, и вместо него вернулась обычная уверенность в себе – его предположения сбываются.
«Я знаю, о чем думают японцы. Я будто трогаю рукой их мысли», – прошептал Проповедник.
Он понимал, что японцы сохранят жизнь любому, кто может быть им полезен. И не важно, нравится им человек или они его ненавидят. Он знает языки, и его знания все еще необходимы правителям этой страны, ослепленным жаждой наживы, которую приносит им торговля. Именно по этой причине найфу и сёгун, ненавидя христиан, разрешали жить в этом городе проповедникам. Найфу нужен еще один – не уступающий Нагасаки – порт для торговли с дальними странами. Особенно ему хотелось наладить торговлю с лежащей за морями Новой Испанией, и он уже отправил не одно послание испанскому генерал-губернатору Манилы. Проповедника часто вызывали в замок Эдо для перевода этих посланий на испанский, а полученных ответов – на японский.
Однако найфу он видел всего один раз, когда сопровождал прибывших из Манилы послов в замок. В слабо освещенном зале для аудиенций в бархатном кресле в церемонной позе восседал старик. Не говоря ни слова, он бесстрастно слушал беседу его вельмож с послами и с тем же безучастием взирал на привезенные ему богатые дары. Бесстрастное лицо и глаза этого человека надолго остались в памяти Проповедника – они вселяли чувство, похожее на трепет. Этот старик и был найфу, и Проповедник подумал тогда: «Именно такое лицо и должно быть у политика».
Проповедник сидел, опустив голову. Из коридора донесся звук шагов, зашуршали одежды.
– Господин Веласко!
Подняв взгляд, Проповедник увидел сидящего на почетном месте во главе стола знакомого ему торгового советника Сёдзабуро Гото; чиновники, которые привели Проповедника в эту комнату, стояли поодаль. На лице Гото было характерное для японцев значительное выражение. Внимательно посмотрев на Проповедника, он проговорил со вздохом:
– Вы свободны. Чиновники допустили ошибку в вашем деле.
– Понимаю.
Проповедник торжествовал. Он смотрел на чиновников, от которых претерпел унижение, с удовлетворением. С таким выражением лица исповедуют верующих.
– Однако, господин Веласко, – шурша одеянием, Гото поднялся и скорчил такую мину, будто его сейчас стошнит, – как христианскому священнику, вам запрещается жить в Эдо. И если бы не заступничество некоего лица, даже представить не могу, что бы с вами было.
Торговый советник дал понять, что им известно о тайных сношениях Проповедника с обращенными. С этого года на всей территории, находившейся под непосредственным управлением найфу, было строжайше запрещено возводить храмы и служить мессы, хотя на владения других даймё этот запрет не распространялся. И Проповедник жил в этом большом городе не как священник, а как переводчик.
Гото удалился, пара чиновников, не скрывая своего недовольства, указали Проповеднику на выход, но не тот, через который покинул комнату советник. К тому времени за окном уже стемнело. Проповедника посадили в паланкин, и он вернулся к себе в Асакусу. Рядом с его жилищем росла рощица, темневшая на фоне ночного неба. Неподалеку был поселок, где жили прокаженные, и еще пару лет назад здесь стояла маленькая больница, устроенная орденом францисканцев, к которому принадлежал Проповедник. Однако больницу сломали, осталась только крохотная лачуга, где ему разрешили поселиться вместе с юным падре по имени Диего и одним корейцем.
Неожиданное возвращение Проповедника удивило деливших с ним кров. Сидя рядом с Диего и корейцем, он жадно поглощал рис с вяленой рыбой. Из рощи доносились птичьи голоса.
– Никого другого японцы не освободили бы так быстро, – пробормотал Диего, прислуживавший Проповеднику за столом. Тот лишь улыбнулся в ответ, хотя душа его пела от удовольствия и гордости.
– Это не японцы меня освободили. – Он поучал Диего с выражением, в котором смирение смешивалось с надменностью. – Господу что-то потребно от меня. Он дал мне свободу, чтобы я исполнил Его волю.
«О Вседержитель! – молился про себя Проповедник, не отрываясь от еды. – Ты ничего не вершишь напрасно. Поэтому Ты оставил меня жить». Он не замечал, что в словах его молитвы сквозила гордыня, не подобающая священнику.
Три дня спустя Проповедник взял с собой корейца и отправился в резиденцию торгового советника – надо было отблагодарить его за освобождение. Японские вельможи любили виноградное вино, поэтому он не забыл захватить несколько бутылок из запасов, которые хранились для совершения причастия.
Советник принимал посетителя, но Проповедника сразу проводили к хозяину, не заставляя ждать в другой комнате. Увидев его, советник еле заметно кивнул и продолжил беседу – стало ясно, что он хотел, чтобы Проповедник слышал, о чем идет речь.
В разговоре мелькали географические названия – Цукиноура, Сиогама. Советник и его пожилой приземистый собеседник не спеша рассуждали о том, что Цукиноура станет портом, который превзойдет Нагасаки.
Безучастно поглядывая в сад, куда выходила комната, Проповедник внимательно прислушивался к их словам. Знания, приобретенные за три года, что он служил переводчиком, позволяли ему, пусть в общих чертах, улавливать смысл разговора.
Последние годы найфу был одержим идеей построить на востоке Японии порт, не уступающий Нагасаки. Этот город расположен слишком далеко от восточных районов страны, находившихся под властью найфу, и если бы могущественные даймё Кюсю подняли мятеж, им не составило бы большого труда захватить его. Кроме того, в числе даймё Кюсю были князья Симадзу и Като, которые симпатизировали не подчинявшемуся найфу осакскому клану Тоётоми. Так обстояли дела во внутриполитическом плане. Но был еще аспект внешнеполитический: найфу не устраивало, что корабли из Манилы и Макао заходят только в Нагасаки. Он хотел торговать с Новой Испанией напрямую, без посредничества Манилы, и поэтому искал в восточной части, где властвовал, место для порта, через который можно вести торговые операции с Новой Испанией. В Канто[14] был порт Урага, однако корабли, пытавшиеся в него войти, часто разбивались о скалы. Это происходило из-за быстрого течения, как полагали японцы. Поэтому найфу приказал одному влиятельному даймё северо-востока, где Куросио[15] ближе всего подходит к берегам Японии, подыскать подходящее место. Видимо, Цукиноура и Сиогама претендовали на эту роль.
