– А ты не очень-то напирай, Ваня. Объясни причину визита сначала, – предложил Лопырёв. – Дела мои и так в порядке, тебя они не касаемы. Ну а ты, раз пришёл по делу, вот и говори о деле, а напраслину на меня не взваливай!

Пыхтя, вздыхая и отплёвываясь, Иван Ильич рассказал Лопырёву о столкновении с его сыном и застыл в ожидании реакции друга.

– Ты что, всю правду сказал или сбрехнул маленько, Ваня? – выслушав его, отставил в сторону ружьё мужчина. – Ты и правда уверен, что никто другой, а именно сынок мой, лавки твои зорит и грабит?

– Я всё тебе рассказал, Гаврила, – вздохнул, отвечая, Сафронов. – Но посуди сам, как может быть такое?

– Нет, я не поверю в такое свинство, Ваня, – нахмурился Лопырёв. – В наших испортившихся отношениях всякое может быть, но такое…

– Если твой Влас хочет любви моей дочки добиться, то пусть добивается, разве я против? – воскликнул возмущённо Иван Ильич. – Но почему он путь к её сердцу ищет, громя мои лавки? Аня моя такая, её любовью завоёвывать надо, а не отца её крушить и зорить!

Лопырёв, немного подумав, ответил:

– Ваня, я поговорю с Власом, обещаю. Но он задался целью жениться на твоей дочке, и что дальше будет, я не знаю. Как Влас мой пить-гулять перестал, так изменился до неузнаваемости. Сам своё творит и меня не слушает. Я, конечно, передам ему то, с чем ты ко мне приходил, но за результат не ручаюсь. Отдай за него дочку свою, Ваня. И тогда чёрт, который им руководит, ангелом станет.

– Хорошо, я ещё раз поговорю с дочерью, – сказал неуверенно Сафронов. – Но за положительный результат не ручаюсь.

– Я тоже не ручаюсь, – развёл руками Лопырёв. – Сейчас мой Влас сам себе ручатель. И я не пойму, демон ли в нём сидит или кто-то ещё, чёрт его знает.

От дома Горыниных до молельного дома хлыстов в Зубчаниновке купчиха Куёлда и Евдокия домчались на тройке с бубенцами. Любившая во всём шик, Василиса Павловна перед поездкой на радения приказала накрыть жеребцов тканными из шёлка сетчатыми попонами.

Встретивший важную гостью на крыльце старец Андрон подобострастно выслушал пожелания дать овса лошадям, устроить на ночь кучера и, поклонившись ей в пояс, льстиво сказал:

– Не извольте беспокоиться, Василиса Павловна, всё исполним, как пожелаете. И лошадей сейчас определим и кучера пристроим.

Сказав, старец уставился немигающим взглядом на стоявшую рядом с купчихой Евдокию и некоторое время изумлённо рассматривал её.

– Так мы что, долго ещё стоять будем? – напомнила о себе Куёлда. – Прямо отсюда радениями любоваться будем или впустите на корабль?

– Да-да, милости прошу, Василиса Павловна, – встрепенулся Андрон, распахивая дверь. – Это я малость стушевался и задержал на крыльце вас. Нижайше прошу за ротозейство сеё прощения. Милости прошу!

С колотящимся сердцем Евдокия вошла вслед за Куёлдой в горницу. Сидевшие на скамейках хлысты, как по команде, встали.

– Садитесь, садитесь, голуби! – засуетилась невесть откуда возникшая Агафья. – Скоро… Скоро уже начнём.

Хлысты сели и уставились на вошедших. Пряча взгляд, Евдокия смотрела на адептов исподтишка и, к ужасу своему, убеждалась, что не видит их лиц. Она видела только одно большое белое пятно, расплывающееся, словно в кошмарном сне.

Тишина в избе стояла такая, что Евдокия слышала, как билось её собственное сердце.

Старец Андрон вёл себя не так, как прежде. Все ждали от него предшествующей радениям проповеди. Но кормчему требовалось перестроиться из обычного человека в «Бога» – с убедительным языком проповедника, строем мыслей и чувств. А он всё стоял и стоял растерянно посреди горницы и не мог выдавить из себя ни звука.

Поймав на себе неподвижный, колючий взгляд старца, Евдокия в смятении вскинула руку и провела ею по влажному холодному лбу. Ей вдруг показалось, что Андрон потерял дар речи именно из-за неё, и пугающее предчувствие чего-то очень плохого сжало внутренности.

Когда волнующая пауза стала затягиваться, старец вдруг встрепенулся, словно выходя из глубокого транса. Он провёл по лицу ладонями, пытаясь сосредоточиться и вспомнить что-то очень важное. Но, как ни силился, никак не мог обуздать ускользающее от него это крайне важное, от чего много чего сегодня зависело. И вдруг…

Андрон упал на колени, вытянул вперёд правую руку и, словно из тумана, выплыли первые фразы:

– Голуби, ратуйте! На наш корабль снова ходящая в слове богородица вернулась!

Старец выговаривал слова громко, медленно, чтобы они отпечатались в головах адептов. Но как же дрожал его голос! С каким трудом сквозь сжатое спазмом горло проходили слова!

Хлысты задвигались на скамейках и обратили взоры на замершую Евдокию, на которую указывал перст кормчего. Они тоже начали становиться на колени, во все глаза глядя на покрасневшую до корней волос Евдокию.

– Все вы знаете, что на гору Араратскую я хаживал! – начал долгожданную проповедь старец. – Превеликое множество чудес повидал я там, много чего невиданного своими очами зрил! Всё это я вам уже рассказывал и пересказывал, голуби мои сизокрылые! Всё, да не всё! Скрыл я от вас, как царь араратский молвил мне, что богородица в слове ходящая снова придёт к нам, когда я с горы домой возвернуся! И вот она стоит перед нами! Ратуйте, ратуйте, ратуйте, голуби, и от всего сердца возрадуйтесь!

И странно, как только он заговорил, его голос утратил всякую скованность, неуверенность и фальшивость. Теперь речь Андрона лилась непринуждённо, а глаза блестели вдохновением. Глядя на завороженные лица адептов, он понял, что по-прежнему пользуется у них безграничным доверием, что может и говорить с ними, и одновременно следить, как они слушают его и как воспринимают произносимые им проповеди. И он говорил и говорил про чудо, не спуская жаждущих, похотливых глаз с Евдокии, а она…

Андрон вдруг прервал проповедь, встал на колени и с распростёртыми для объятий руками пошагал к ней.

Все адепты в горнице последовали его примеру. Евдокия впала в ступор. Её мозг решительно отказывался понимать и оценивать, что происходит вокруг.

Горница заполнилась криками, воплями и истеричным плачем. Хлысты, вставая на колени, преклонялись перед ней. Все слёзно просили, чтобы отверзла она уста, наполнилась духом и прорекла бы общую судьбу кораблю.

Евдокия слышала их просьбы и восклицания, но… Но она пребывала в такой растерянности, что не знала, что отвечать им.

– Скажи нам, блаженная… Вещай слова пророчества! – взмолился Андрон, крестясь обеими руками. – Пролей из чистых уст своих сказанья несказанные!

– Плохо мне, пить дайте, – прошептала с несчастным видом Евдокия. – Дышать мне нечем, дайте пить!

Кто-то подал ей бокал, и она с жадностью выпила до дна похожий на чай напиток.

– У-ух, – прошептала девушка и попыталась выйти из комнаты. Но стоявшие вокруг хлысты не позволили ей сделать и шага.

– Вещай слова пророчества, богородица! – просили они. – Пролей из чистых уст своих сказания несказанные!

И вдруг глаза Евдокии засияли диким, исступлённым блеском. Она закричала нечеловеческим голосом, затряслась всем телом и, исступлённо озираясь по сторонам, всхлипывая от душивших её рыданий, повалилась на пол.

Хлысты замерли, вскочили с колен на ноги, и…

– Накатил! Накатил! Станет в слове ходить! Пойдёт, – пошёл восторженный голос по горнице.

Хлысты запрыгали на месте, выкрикивая:

– Ой, эва, ой, эва! Накатил, накатил! Ай, дух! Ай, дух! Эка радость, эка милость, эка благодать, стала духом обладать!

Евдокия корчилась, лёжа на полу, в страшных судорогах. Из груди вырывались болезненные, жалобные стоны. Но никого из хлыстов не встревожил её неожиданный припадок. Все были рады ему. С набожным восторгом они выкрикивали:

– Накатило! Духом завладела! В молчании он открывается!

– Экая сила в ней вдруг проявилась!

– Великая благодать!

– Велик в ней дух!

Лишившуюся сознания Евдокию унесли за печь, а в горнице начались радения.