— Нет, не стоит… продолжайте.

— …разведен, проживаю… вернее, проживал или буду проживать, не знаю, как точнее, в Москве, на проспекте Вернадского

— Это где?

— Это примерно деревни Никулино и Тропарево, 6 километров или, если вам привычнее, верст, на юго-запад от Воробьевых гор.

— Так далеко?

— Да, громадный город вырос. 15 миллионов человек, метрополитен на 250 станций, небоскребы в сотню этажей…

— Небоскребы?

— Высотные здания, обычно в деловых центрах крупных городов, где крайне дорогая земля.

— Голова кругом… — неожиданно признался Зубатов.

— У меня, надо сказать, тоже. Позволю предложить, давайте подумаем о более привычном, о бытовых вещах — еде, ночлеге, одежде и так далее. А поговорить о чудесах будущего, я полагаю, у нас будет уйма времени.

К счастью, он мне поверил.

Месяцы после первого разговора с Зубатовым прошли в движухе, когда одно дело цеплялось за другое и все нужно было сразу, при этом нельзя было светить связи с полицией. Спал я по 4–5 часов в день и местные сказали бы, что я ношусь как оглашенный, но по меркам моего времени это мало отличалось от вполне регулярных авралов в нашей фирме — клиентура случалась капризная и “вводные” поступали в самые неожиданные моменты. Впрочем, на таких вот ситуациях мы здорово наловчились и в организационном, и в расчетном плане.

Устраивать жизнь пришлось с нуля — с поиска жилья и заказа самой обычной одежды, поскольку у меня как-то не вышло прихватить с собой чемодан-другой шмоток. Для начала выяснилось, что тут в качестве нижнего белья юзают кальсоны. С завязками, мать их. И крахмальные воротнички, в которых чувствуешь себя псом в ошейнике. И что крой одежды резко непривычен, не говоря уж о том, что деловой костюм из шерсти тут принято носить даже в жару. Как тут служивые выживают летом в своих суконных мундирах — вообще не понимаю.

Первое время я сидел практически взаперти на одной из конспиративных квартир, учил немецкий и учился писать заново — да-да, это оказалось очень непросто, после стольких-то лет набора и правки любых текстов на компе. Тут о такой роскоши не приходилось и мечтать, нужно было снова нарабатывать почерк, да еще и не ронять чернильные кляксы со стального пера, да еще вовремя вспоминать про те самые фиты и яти — каждая написанная мною страница отнимала поначалу несколько часов. Хорошо хоть в раннем детстве на почте в бабушкином городке еще водились перьевые ручки, которыми я пытался рисовать на бланках — ну или писать под бабушкиным руководством, пока мы ждали вызовы в кабину междугороднего телефона. Со старым правописанием было хуже, тут приходилось больше читать, нарабатывая автоматизм и привыкая к стилю.

Через пару-тройку недель подоспели портновские заказы и меня стало можно выпускать на улицу не рискуя собрать вокруг толпу зевак (хотя некоторые предметы, типа подтяжек для носков или пристегивающихся крахмальных воротничков, вызывали у меня дикое раздражение своей корявостью). Я с горечью вспоминал футболки, куртки и джинсы, не говоря уж о кроссовках — в особенности когда натягивал местные ботинки. Нет, сделаны они были на совесть, но вес и удобство…

Ко второй нашей встрече с Зубатовым я худо-бедно написал что посчитал нужным сообщить по развитию революционного движения в России и вообще о будущем. Вспомнил-то я заведомо больше, но выкладывать сразу все мне показалось тактически неверным ходом. Так что немножко персоналий, немножко событий с упором на 1905 год и грядущую русско-японскую войну, общие тенденции на демократизацию в Европе, ужасы ХХ века, научно-техническая революция — не то, чтобы это было прям очень нужно, но мне показалось, что имея представление о том, куда двинется мир, Зубатов будет лучше понимать мои предложения. Уговорились мы с ним так — никаких обязательств я не подписываю, в документах Охранного отделения не упоминаюсь, работаю “личным оракулом” Сергея Васильевича. Ну и бизнес-партнером по совместительству — мы подали на регистрацию двух десятков патентов в Швейцарии, а вскоре там же должна была окончательно оформится специально создаваемая на паях контора, насчет которой и шла так меня раздражавшая переписка на немецком. Но оно того стоило, наш агент уже успел получить отклики на самые первые патенты и даже продать первые лицензии. Бытовые мелочи, вроде пресловутой жестяной пробки, а подняться на них можно очень неплохо.

Жилье нашлось довольно быстро, что называется, “по случаю” — кто-то из знакомых Зубатова съехал и оставил свободной квартиру в доходном доме баронессы Корф в Леонтьевском переулке за углом от Никитской. Грешным делом я тогда подумал, что обратное переименование московских улиц в последних годах ХХ века случилось весьма кстати, а то хорош бы я был со всеми этими “Герцена”, “Воровского” и “Калинина” вместо Никитской, Поварской и Воздвиженки.

Забавно что Зубатов совсем было собрался представить меня домовладелице лично, это бы сразу сняло все вопросы ко мне, но я успел придержать его и объяснить, что “конспигация, батенька, конспигация!”, как будет говорить (по крайней мере, в советских фильмах) будущий вождь мирового пролетариата товарищ Ленин, который пока еще Ульянов. Так что пришлось Сергею Васильевичу искать не связанного с полицией знакомого и просить его об одолжении порекомендовать меня — чтобы не дай бог никто не нарыл, что инженера Скаммо вселил в квартиру сам начальник охранного отделения.

Дом по меркам 1897 года был современнейший, с водопроводом, канализацией, газовым освещением и прочими прелестями “самой передовой техники”, которая, естественно, казалась мне архаичной и крайне неудобной — унитаз с чугунным бачком и медной цепочкой, дровяная плита на кухне… Эх, где же вы, где холодильники, микроволновки и кухонные комбайны? Кабинет, спальня, гостиная, комната для прислуги (экономку Марту Шмидт мне “сосватал” управляющий домом), ванная и кухня, до профессора Преображенского не дотягивает, ну да бог даст — наработаем и на квартиру со смотровой, столовой и библиотекой, как у него, бггг. В общем, устроился я основательно, хоть и не дешево, но поначалу квартира оплачивалась “из секретных сумм”, выделяемых Зубатову на оплату агентов, содержание конспиративных квартир и прочие оперативные расходы. Причем отчет за них не спрашивали — лишь бы смутьянов ловил, вот представьте, что у нас какому-нибудь начальнику ГУВД выдают без отчета десяток миллионов рублей и вперед, на борьбу с преступностью, а? Нет, люди здесь еще неиспорченные, слово свое держат и при всей коррупции рамки видят. В любом случае, затраты эти я собирался вернуть, поскольку вскоре должен был поступить на службу. Причем я точно знал, где я хочу работать.

Осень 1897

— Котик, ты куда? — миловидная блондинка сладко потянулась в постели, отчего ночная рубашка сползла и обнажила соблазнительное плечико.

Вот ей-богу, я когда-нибудь ее прибью за “котика”… бесит до зубовного скрежета. Хотя во всем остальном Варвара меня полностью устраивает. Лет ей около тридцати, ну, насколько я мог судить, сама она, естественно, на эту тему не распространяется. В восемнадцать лет барышню из семьи русских немцев выдали замуж за преуспевающего адвоката, вернее, присяжного поверенного Малицкого, сильно старше ее, что вполне в нынешних обычаях. Но уже пару лет как муж естественным образом покинул сей мир и Варвара осталась молодой бездетной вдовой, успев до того многажды поездить и в Петербург и в Крым, покататься и по франциям-богемиям со всякими там Баден-Баденами. Сексапильность высокая, рост выше среднего, образование среднее, вес полусредний, поведение легк… нет, полулегкое, легкий у нее характер.

Предыдущий ее кавалер, офицер Несвижского полка, квартировавшего в Хамовнических казармах, полгода тому влетел то ли в служебные неприятности, то ли в растрату и был отправлен с глаз долой, в Туркестан, а тут и я нарисовался, когда она уже измаялась без мужской ласки. Возможно, были кандидаты и поинтереснее, но американский инженер это, в некотором роде, экзотика и мы проснулись в ее постели уже через неделю после случайного знакомства у моей домовладелицы. Опыт у Варвары кое-какой был, но главное, она не чуралась экспериментов и все у нас сладилось, в особенности хорошо пошел немецкий язык.