Стреляные гильзы, матово отблескивая в лучах солнышка, веером полетели в кусты. Я как мог быстро забил барабан новыми патронами и сунул смит-вессон под мышку.
Так, выстрелы наверняка слышали землекопы и возможные гуляющие, но пока они поймут, что произошло, пока вызовут полицию — час времени у меня есть, мне главное сейчас на кого-нибудь не напороться. Френч цвета хаки (ну, почти) в летнем лесу не слишком заметен, поэтому валим на самые маленькие тропинки и двигаем в сторону Ярославского вокзала. Если припрет — выйду на пути и скажу, что иду в железнодорожные мастерские к Собко, а там что-нибудь придумаем.
А вот интересно, тут выдают, или Северо-Американским Соединенным Штатам пофигу, что их гражданин будет мотать срок на каторге в Siberia? А если выдают, то куда там в Америке отправляют — на малярийные болота в Луизиану, поди. Не, лучше Сибирь — я Сибири не боюся, Сибирь ведь тоже русская земля, вейся, вейся, чубчик кучерявый…
Ни фига себе, завалил двоих и песни пою.
***
Зубатов мерял шагами комнатку конспиративной квартиры охранного отделения на Молчановке — одной из трех, где проходили наши встречи — изредка бросая на меня косые взгляды и слушая мой доклад о поездке в Питер, затем внезапно развернулся, взял венский стул и сел на него верхом, сложив руки на скрипнувшей спинке и оказавшись лицом к лицу со мной.
— Михаил Дмитриевич, а где вы были третьего дня, примерно с полудня и до появления вечером на квартире?
— Гулял.
— В Сокольниках? — жестко и с напором спросил шеф охранки.
— Сергей Васильевич, к чему эти вопросы?
— К тому, что в роще найдены два тела. В них стреляли из револьвера, а потом добили в упор выстрелами в голову, — Зубатов сделал легкую паузу и продолжил. — Ваша экономка утверждает, что в тот день вы уехали в Сокольники, рабочие на запруде видели, как они сказали, барина в светлой куртке или блузе…
— Простите, а почему “барина”?
— Вы были в коричневых летних перчатках, — отрезал полицейский.
Я затаил дыхание — чувствуется, что Зубатов церемонится не намерен. И он знает, что это я и что у меня с собой револьвер. Не боится? Может, засада? Да нет, в квартире никого, пока прибегут из соседней — завалить могу как здрасьте. Или он просто решил списать тех двоих и не будет обострять… Оп-па, а чего это у меня руки по столу гуляют? Нервишки-с, спокойнее, спокойнее…
— Ваше счастье, что убитые — известные московские грабители и душегубы Иван Солёный и Степка Хлыщ, — не меняя тона, продолжил полицейский. — И их давно разыскивали.
Я ме-е-едленно выдохнул. Так, ситуация проясняется — присяжные в таком раскладе меня наверняка оправдают, но теперь у визави есть на меня убойный в прямом смысле компромат. Что дальше?
— Знаете что, Михаил Дмитриевич, а поезжайте-ка в Европу. Как раз дело уляжется, вернетесь через месяц-другой, успокоитесь, отдохнете… — с нажимом посоветовал Зубатов
— А не боитесь, что сбегу?
— Нет. Вы, насколько я вас успел узнать, человек идеи, дела, а ваше дело — тут. Вы вернетесь. Ну и свои гад-же-ты, — подпустив иронии, выговорил Зубатов по слогам непривычное слово, — с собой не потащите, оставите здесь. Если захотите — можете у меня в сейфе, или в банке ячейку абонируйте.
На душе стало еще легче. Та-ак… А ведь он, похоже, сделал на меня окончательную ставку. Ну что же…
— Один только вопрос — зачем вы стреляли в головы?
— Это у нас каждый ребенок знает — обязательно добить, контрольный выстрел называется.
— Веселенькие у вас там нравы, как я погляжу…
Я хмыкнул.
— Обхохотаться можно, Сергей Васильевич.
***
Лето 1898
И я поехал в европы.
Сбросил все проекты на соратников — Коля Муравский впрягся в юридическое обеспечение “Жилищного общества” и обещал подключить к делу пару своих профессоров-цивилистов. Надеюсь, в этот раз все будет серьезно, а хорошие юристы среди членов кооператива не помешают. Бари по моей просьбе согласился дать отпуск и обещал навести справки у своего компаньона Мамонтова о тонкостях организации “Северного домостроительного общества” — вдруг что-то получится использовать.
Зубатов добился освобождения Губанова, но все еще дулся на начальство, и я как бы в шутку подкинул ему идею организовать (вернее, “проглядеть”) пару-тройку забастовок, чтобы подвигнуть власти предержащие в нужном направлении.
Сергей Васильевич глянул на меня, неодобрительно процедил “Ну и шуточки у вас”, но вот ей-богу, будет эту мысль думать. Забрал у него письмо к начальнику (и единственному пока сотруднику) нашего патентного бюро с описанием моих полномочий.
Собко выдал мне дубликаты чертежей для Цюриха, хоть мы и отправили их туда почтой сразу же по завершении работы над путеукладчиком и автосцепкой, а я обнадежил его напоследок возможными доходами с патентов. Надавал ценных указаний Губанову и Савинкову и получил, в свою очередь, от него и Коли несколько адресов и процедур связи с эмигрантами в Швейцарии.
***
Белорусского вокзала на Тверской заставе не было.
Площадь была, но вот ни охватывающего ее с двух сторон здания, ни часов над порталами входов, ни даже “Белорусского” как названия не было — на привычном месте стоял павильон в стиле “а ля рюсс” с теремками и башенками и все это именовалось вокзалом Брестским.
Прямо у извозчика мои чемоданы перехватил и перекинул через плечо носильщик, тележки здесь были еще не в ходу, и мы двинулись сквозь перронный контроль к роскошному синему вагону с золотым гербом CIWL — международного общества спальных вагонов, нынешнего СВ. Носильщик устроил мои чемоданы в багажный вагон, получил мзду и чаевые и откланялся довольный, величая меня “вась-сиясь”. Вот так вот, лишний гривенник — и уже в графьях.
Незадолго до отправления появился Борис, мы прошлись вдоль перрона, обговорили последние детали и уже перед самой посадкой в вагон, после второго звонка он сунул мне в руку сложенный листок, записку от Наташи Белевской.
Тренькнул колокол, свистнул и окутался дымом паровоз, лязгнули буфера, мы пожали на прощание руки, я поднялся по ступенькам и прошел по коридору в купе. На роскошном бархатном диване уже сидел попутчик, человек лет тридцати в летнем светлом костюме, вставший при моем появлении.
— Позвольте представиться, Григорий Иванович Щукин, купец первой гильдии. А вы, надо полагать, инженер Скамов?
— Да, но как… — если бы Щукин ответил “Элементарно, Ватсон!”, я бы не удивился.
— Ваша куртка и портфель.
А, понятно, френч начал победное шествие в мире моды, хоть так в историю пролезу.
Купе и весь вагон блестели надраенной медью поверх лакированного красного дерева и плюшевой обивки, верхний диван был сложен, что оставляло много места для маневров между дверью шкафа, дверью в купе и дверью в туалет, который мы делили с соседями — не забывать бы запираться с двух сторон во избежание конфузов.
Мы закинули вещи на полки и одновременно спросили друг у друга разрешения снять пиджаки — по летнему времени в вагоне было жарковато. Щукин остался в чесучовом жилете, я же ограничился тем, что расстегнул френч. Довольно скоро завязался и разговор, Григорий Иванович оказался типичным представителем нового поколения московского купечества, никаких там поддевок, сапог “бутылками” и бородищ, наоборот, отличный костюм, галстуки-запонки, модные штиблеты, но самое главное — хорошее образование, Императорское Техническое училище (я чуть было не назвал его бауманцем, но вовремя спохватился), потом еще два года в университете в Берлине. Ехал он по делам товарищества своего родственника, главы династии, для переговоров со знаменитой фирмой Сименс-Гальске. Как оказалось, мы даже были знакомы через “одно рукопожатие” посредством лаборатории Лебедева в ИТУ.
Как только сосед отправился “разузнать насчет буфета”, я вынул Наташину записку.
“Дорогой Михаил Дмитриевич!
