Дело шло к Рождеству и невеликий перевод за патенты из Швейцарии, судя по всему, грозил разойтись на подношения — по святой и нерушимой московской традиции, солидных жильцов приходили поздравлять околоточные городовые, швейцары, дворники, трубочисты, почтальоны, водовозы, полотеры, а порой и опустившиеся дворяне-“стрелки”. Все эту братию хозяевам приходилось одаривать — кого двугривенным, а кого и трешницей. На поздравительный промысел выходили и “недостаточные студенты”, зачастую совершенно неожиданно для квартирантов. И это хорошо еще, что у меня тут нету родственников и знакомых, и что я числюсь не православным, а методистом, иначе не миновать мне многочисленных визитеров, включая приходских священников с дьяконами и причетниками.

Впрочем, финансовый вопрос разрешился сам собой — контора Бари выдала мне “наградные”, аж двести рублей. Как сказал Александр Вениаминович, они крайне довольны результатами экспериментов с перемычками, ну и моя стычка с жандармами добавила толику уважения, Шухов даже пригласил в гости на елку.

Нечаянные деньги я решил потратить на подарки, в первую очередь Варваре, ну и себе тоже. Для начала я исполнил детскую мечту и купил себе пистолет. Нет, не “Маузер” в деревянной кобуре, хотя он уже продавался, но его носить с собой было невозможно и потому я искал что-нибудь плоское с магазином, но, как оказалось, поторопился. Многостраничные каталоги предлагали добропорядочным обывателям револьверы, револьверы и еще раз револьверы. Они же украшали стены многочисленных оружейных магазинов, где мог отовариться любой желающий — не продавали разве что армейские винтовки и пулеметы, все остальное было доступно, приходи да покупай без всяких разрешений. Рублей за 10 можно было обзавестись пукалкой-велодогом, дабы отгонять собак, а солидные стволы стоили уже рублей тридцать, а то и сорок.

На просьбу найти мне самовзводный пистолет с магазинным заряжанием, мне пытались впарить редкостные угробища — страшный, как атомная война Бергман 1896-го года и Манлихер 1894-го года, но поглядев, какие танцы с бубном нужно исполнить, чтобы просто зарядить его… Взвести курок, нажать на спуск, чтобы зафиксировать курок шепталом. Выдвинуть ствол вперед до упора, чтобы защелкнулся рычаг удержания ствола. Вставить обойму в направляющие ствольной коробки, вдавить патроны — всего пять!!! — в несъемный магазин. И это не говоря о том, что указательный палец надо держать вдоль ствола, а на спуск жать средним!!! Нет уж, лучше я дождусь нормального браунинга. На мое счастье, в оружейном магазине в Гостинном дворе нашелся компактный “бескурковый” Смит-Вессон, который рекламировался как “револьвер для дома и для кармана”. Под него я у скорняка заказал совершенно неизвестную здесь плечевую кобуру, а заодно и “сигарницу” в аккурат под размер смартфона. Ну и с криками “гулять так гулять” оставил задаток за сапоги, а также за френч, который я обозвал “инженерной курткой”. Портному, сильно удивленному таким авангардизмом, мне пришлось собственноручно набросать эскиз, как он должен выглядеть.

Все, осталось добыть пробковый шлем и стек, буду ходить по Москве, как колонизатор.

Формально ёлка считалась детским праздником, но дети прибывали в сопровождении старших, которые под это дело выпивали и закусывали и я был в некотором недоумении — кому какие подарки можно и нужно дарить, чтобы не нарушать здешних замороченных понятий о приличии? Хорошо, что у меня была Варвара — и насчет елки просветила, и подала идею презентовать торт, и кондитера подсказала. Ну а сделать его “шуховским” я придумал сам и нарисовал кондитеру ажурное перекрытие, точно такое же, как спроектировал Владимир Григорьевич для Выксунского завода, благо чертежи в конторе Бари я видел неоднократно. Кондитер, что называется, наморщил мозг, но потом сообразил и сделал потребное из нитей карамели поверх бисквита — парусная оболочка вышла на отлично.

В третий день Святок извозчик привез меня, Варвару, драгоценный торт и подарки для детей в Лобковский переулок. Мы степенно поднялись на третий этаж, где нас уже ждали сам Шухов с семейством и гостями — двумя семейными парами коллег-инженеров. Мы быстро перезнакомились, моя спутница удостоилась удивленных взглядов, но ее появление вместе со мной списали на эксцентричность “американского инженера”. Впрочем, мы оба были свободными “людьми из общества”, клыки и копыта у нас не росли, туалет, ради которого Варвара месяц выносила мне мозг, был вполне хорош, так что наш первый совместный выход можно было считать удавшимся.

Коробка с тортом была водружена на отдельный столик и мы перешли к вручению подарков детям, которых набралось девять, включая дочь и двух сыновей Шухова. Дети принимали коробочки, серьезно кланялись или делали книксен и отходили в сторонку, где и начинали увлеченно шуршать обертками, освобождая кукол или солдатиков. Когда все разобрались, кто-то предложил устроить хоровод у роскошной пахучей елки, поставленной в кабинете хозяина. Мальчиков и девочек собрали в круг, Анна Николаевна, жена Шухова, заиграла на пианино чинную мелодию, хоровод двинулся и все запели “O Tannenbaum, o Tannenbaum, wie treu sind deine Blatter!” Я еще подумал, что довольно странно на русское Рождество петь немецкие песни, но мало ли у кого какие в семье традиции, дослушал до конца песенки и влез в круг со словами:

— А теперь давайте что-нибудь наше! — и не дожидаясь остальных, затянул:

Но мне никто не подпел и я замолк, недоуменно глядя на взрослых, которые с таким же недоумением смотрели и на меня. Так, это что же получается? Вряд ли песня запретная, ее что, вообще не знают?

— Миша, а что это за слова? — удивленно спросила Варвара.

— Ну как же — метель ей пела песенку, спи елочка, бай-бай, мороз снежком укутывал, смотри, не замерзай! Никто не знает? — нда, попал, надо тщательней следить за языком. Пришлось выкручиваться. — Я слышал ее в детстве от родителей и был уверен, что это песня из России.

Быстрее всех нашлась Анна Николаевна, она предложила пока разрешить детям натаскать гостинцев с елки, а мне выдать перо и бумагу, чтобы я записал слова, чем я и занялся, внутренне хихикая — надо же, “перепел Высоцкого”! Минут через десять, пока на елке бегущим по пороховой нитке огоньком зажигались разноцветные свечки, я вроде бы вспомнил все куплеты, во всяком случае, до финального, где “много-много радости детишкам принесла”, записал их, напел Анне Николаевне, насколько это возможно с моим слухом, мелодию и вскоре сводный хор, сжимая в руках пару листков с текстом, под аккомпанемент пианино исполнил новогодний шлягер.

Впечатление он произвел изрядное — младшее поколение в добытых из хлопушек бумажных колпачках даже бросило потрошить елку, на которой, помимо свечек, были развешаны пряники, бумажные цепи, посеребренные орешки, корзиночки с конфетами и многие другие столь сладкие детскому сердцу вещи, и внимательно выслушало до конца, а потом потребовало исполнить на бис, уже с хороводом. Взрослые пропели “Елочку” еще раз и даже похлопали друг другу, а меня вдруг пробила ужасная мысль, что все эти милейшие люди и, что еще страшнее, дети через двадцать лет будут голодать, уезжать в изгнание, идти на расстрел или расстреливать сами.

Чтобы взять себя в руки и не портить праздник, я отошел к этажерке у окна кабинета и налил себе из графинчика стопку шустовского коньяка. Там же стояли шахматы и лежал ярко-красный журнал “Циклист”, его-то я и начал листать, чтобы хоть как-то отвлечься. Подошел Шухов:

— Да, знаете ли, увлекаюсь велосипедом и очень жалею, что сейчас невозможно кататься.

— Отчего же, я вот каждый день катаюсь.

— Вы? Как? — удивлению Шухова не было предела, что было вполне понятно. Холод, снежная слякоть, беспорядочное движение извозчиков, ранняя темнота, отсутствие зимней экипировки (да и летнюю экипировкой можно было назвать с ооочень большим натягом) — все это делало езду на велосипеде в декабре попросту невозможной.