– Странные какие-то. Я где-то уже слыхал о таких отметинах, на слезы похожих. Кажись, бабка моя покойница рассказывала.

– Вроде как бабка покойная, а ты нет. Неси молча: слыхал толстяка? Донесем – выпивку получим.

– На то и корчма, чтоб напиться. Там, думается, и чего пожрать дадут… ги-ги!

– У корчмарки и спросишь.

– И спрошу, канеш, а то как же… ги-ги, вроде как одна там, ги-ги. Скучает, небось.

Рюмси приоткрыла глаза. Ее несли на носилках. Двое мужчин.

– Да ты, Хриплый, совсем дурак, видать. Даже самые ошпаренные на всю голову типы, навроде золотых, не трогают корчмарей.

– Дык я слегка только. Да и кому до них сейчас дело-то?

– Сейчас особенно есть дело.

– Ладно-ладно. Я ж пошутил.

– Да ты бы и не смог ничего сделать. Помнишь ведь, че с Нюхом стало, когда он драку хотел затеять? Не забыл, как его колотило?

– Забудешь, ага! Трясло так, будто его кто невидимый у все щели имел, ги-ги.

– Думается, так потом и было, глупец на Короча руку хотел поднять.

– М-да. Говорю тебе, Седой, это все чертячьи проделки. Не зря в корчмах часто чертей видят.

– Наклюкаются, вот и видят.

– Не знал, че корчма днем бывает открыта.

– Какая тебе, в жопу, разница? Малой сказал, туда нести, и туда, значит, идем. Видел, какой он жирный? Точно правду говорит.

– Как он может врать? День же.

– По мне, так врать и неправду говорить – разные вещи. Сейчас такое творится, любой умом тронется. Помню, зашли мы, значит, в одну хату, поживиться чем. Бац! А на пороге мужик лежит – без башки. Видать, до нас уже кто-то побывал. Гляжу. Дети копошатся возле бабы – мать, видать, ихняя. Живот у той разорван, а они потроха жрут. Я им: че творите? А они: кашку кушаем. Угощайтесь, говорят, дядя, кашкой.

Некоторое время шли молча.

– Сбежит ежели, то девку не прихватит. Не бросит он ее; видал, как печется?

– Б-Брэкки, Кир, – с трудом проговорила Рюмси.

– Эй, малец! Вроде как тебя кличут, – проговорил один из мужчин.

– Лежи, не вставай. Скоро доберемся до места. Не беспокойся, это Хриплый, а это…

– Седой, – представился лысый мужчина.

– Понимаю, вопрос глупый, но как ты себя чувствуешь?

Она себя чувствовала плохо.

– Хоть погода радует, – ответила Рюмси.

Она впервые видела корчму так близко: не детское это место.

Рюмси услышала, как что-то скрипит. И подняла взгляд на дубовую вывеску, которая возвышалась над воротами, раскачиваясь на ветру. На почерневшей от старости доске красовалось название “Тихий омут”. Под названием имелась другая мелкая надпись: Nemo me impune lacessit[1]. Что она означала, Рюмси не знала.

Усталость сломила ее, и девочка уснула, но уже без сновидений.

Рюмси очнулась в незнакомой комнате. Стены, пол и потолок – все из дерева. Раны покрыты мазью – густой, теплой и пахучей, бледного лунного цвета. Запах приятный, в отличие от ощущений, которые испытывала девочка. Кожу пощипывало и стягивало, сильно хотелось почесаться.

Несмотря на то, что на Рюмси оказалась новая чистая одежда, а ее саму, похоже, помыли, она продолжала ощущать запах крови. Ее все еще била дрожь при воспоминании о жутком монстре.

Постель тоже была чистой, но застиранной чуть ли не до дыр.

В комнату вошла симпатичная девушка, хрупкая, небольшого роста, с очень стройной фигурой, не похожая на деревенских. И особенно она не походила на эту безликую грязно-серую комнату.

– Это комната для гостей, которым нужен ночлег, – словно угадав ее мысли, на ходу проговорила красавица и обернулась к Киру. – Не станем возвращаться к тому разговору, я же не буду интересоваться, откуда ты это узнал, – сказала она хрипловатым, но приятным голосом. – После того как ты меня обругал, я и не думала, что ты вернешься.

– Не ради себя ведь приперся, – буркнул Кир.

– Понимаю, но, Кириус, не стоит приводить ко мне кого вздумается. Не надо, милый! Я ведь говорила: даже то, что я… помогаю тебе, не поощряется.

– Прости, – поспешно ответил мальчик.

– Прощаю, ибо люблю тебя, мой маленький дегеец.

– Я же просил не называть меня так!

– Так, может, называть тебя черноротым? – проговорила красавица. – Ты ведь, родной мой, ругаешься не хуже людей, которых комары закусали.

– Достаточно будет – Кир.

– Я не стану называть тебя этой глупой кличкой. Кириус, пойми, помнить имя – это огромный подарок. Не смей этого не ценить.

– Иногда я тебя совершенно не понимаю, – буркнул Кир.

Девушка сделала вид, что не услышала, и перевела взгляд на Рюмси:

– Как ты?

– Лучше, благодарю.

– Скоро поправишься. Ты наверняка проголодалась. Я впервые вижу друзей Кириуса, причем удивлена, что они вообще у него имеются, – она рассмеялась собственной шутке. – Так что угощу всем, чем захочешь.

– Все… чего… захочу?

Девушка кивнула.

– Съем, что дадите, – неуверенно промямлила Рюмси, но ее живот при упоминании еды заурчал более смело.

– Я не шучу, – она поглядела на Рюмси взглядом алых, как осенние листья, глаз. – Проси, чего хочешь.

– Она любит рыбу, – подал голос Кир. Похоже, он все-таки слушал тот разговор с Брэкки.

– Рыбу. О, как интересно, большинство бы свинюшку попросили или курицу. А какую именно рыбу?

– В нашей реке водится рыба, такая… с черными пятнами. Мясо у нее красное-красное, не белое, как у озерной.

– Поняла, – хозяйка одарила ее улыбкой. – Скоро принесу.

Она открыла дверь, за которой обнаружился огромный зал, оттуда доносились голоса, смех и пение. А еще повеяло чесноком, крепкими напитками и не менее крепкой руганью.

Рюмси вдохнула запах. Словно вся свежесть реки очутилась в этой запеченной рыбке.

– Я не думала, что еще раз попробую эту вкуснотищу. Да я вообще не думала, что смогу покушать.

– Наслаждайся.

– Как вы ее поймали? – Рюмси жадно ела рыбу, не успевая очистить от костей, от чего те больно кололи ей десна.

– Не все ли равно? – пожала плечами девушка.

– Никто из местных не умеет ее ловить. Покойный староста только умел. Так как вам это удалось?

Корчмарка немного помедлила с ответом.

– Я ее создала, – явно нехотя проговорила она.

Еда застряла у Рюмси в горле. Это шутка? Или вранье? Ни то, ни другое. День – нельзя врать.

– Вы умеете создавать рыбу?

Девушка неохотно кивнула.

– А какую еще еду вы можете создать?

– Любую, – и добавила: – Которую хоть раз пробовала сама.

– Ого, вы же можете… – Рюмси замялась. – Сейчас голод, почему вы не помогаете, с вашим-то даром?

– Это требует… сил.

– Но все-таки вы можете помочь? Верно?

От ясной, беззаботной улыбки корчмарки не осталось и следа. А следующие слова поразили не меньше:

– А зачем мне это?

Рюмси свела брови, уставилась в алые блестящие глаза.

– Ну что молчишь-хмуришься?

– Н-но как? Люди же умирают от голода, они нуждаются в помощи, – произнесла Рюмси, стараясь, чтобы в ее голосе не прозвучало обвинение.

Корчмарка рассмеялась, и мелодичный звук ее холодного смеха разнесся по комнате:

– Всегда кто-нибудь нуждается. Где-то заяц подвернет ногу, где-то птица застрянет в силках… Почему я должна тратить свое время и силы на тех, кто мне безразличен? К слову, я охотнее помогу зайцу, чем людям.

– Почему вы ненавидите людей?

Девушка горько усмехнулась и на некоторое время замолчала.

– Это не так. У меня нет к ним злобы. Но это не значит, что я должна их любить.

– Но у вас есть возможность… Я расскажу всем!

– Кто тебе поверит?

– Днем поверят, и у вас тоже спросят… Днем. – Рюмси специально выделила последнее слово. Но, против ожидания, корчмарка не испугалась угрозы, и взгляд ее необычных глаз смело встретил упрекающий взгляд Рюмси.

– Почему же только меня? – язвительно спросила она. – Пускай спросят торгашей, почему они свое добро даром не раздают. И вообще, если все так заботятся друг о друге, почему у вас существуют богатые и бедные, угнетатели и угнетенные? Для чего мне вам помогать, если вы сами себе не помогаете?