— Зайди в дом, — говорит он так, будто приказ отдаёт. — И умойся для начала. Ты вся потная.

Он отворачивается, а ей только и остаётся, что судорожно оглядывать себя. Она краснеет и морщится, но идёт за ним следом. Через несколько минут, когда она, освежившаяся, наконец, садится за стол на кухне, и Леви протягивает ей кружку с водой, она чуть ли не вырывает её из его рук с радостным воплем:

— Спасибо огромное!

Какое-то время он просто наблюдает за тем, как она пьёт, попутно бросая косые взгляды на конверт, ради которого она совершила эту сумасшедшую прогулку.

— Верена, да? — спрашивает Леви, и она кивает. — Не хочешь рассказать, что это за письмецо такое, из-за которого ты сейчас выглядишь так, будто вспахала целое поле?

Художница моментально принимает настороженный вид. Отодвигает кружку от себя и складывает руки на столе.

— Это письмо для вас. Мне передал его один человек, когда я покидала Парадиз в последний раз.

— Тогда почему ты не отдала его мне три дня назад?

Её глаза снова бегают, будто она не желает отвечать, и Леви уже догадывается, что разговор будет тяжёлым. Но сегодня слишком жарко, чтобы спорить или ругаться, и у него нет ни малейшего желания устраивать тут сцены.

— Это важное послание, раз ты всё-таки принесла его спустя столько времени, ещё и не побоялась прийти пешком, да? — Он смотрит пристально на лицо, так похожее на Кушель, и не отводит глаз. — Кстати говоря, почему ты не попросила Браунов тебя отвести?

— Потому что Габи начала бы задавать свои дурацкие вопросы. А говорить ей, что всё дело в каком-то письме, которое я не решилась отдать вовремя, и лишь ради него просить их приехать… в общем, я не могла.

Леви вздыхает и устало проводит рукой по волосам. То, что Габи порой лезет не в своё дело, это он знает, согласен. Видимо, дело чересчур деликатное.

— Я понял. Ладно, ненормальная путешественница. Выкладывай, что особенного в этом письме, что ты притащилась ради него в такую даль.

Верена откидывается на спинку стула, затем глядит в окно, за которым виднеется бесконечный горизонт с зеленеющими вдали равнинами. А после смотрит на Леви очень пристально, внимательно.

— В ночь перед тем, как покинуть столицу, я гостила у господина Николо и после ужина в забегаловке, где он работает, проговорилась, что собираюсь уплыть с острова, чтобы найти и пообщаться с бывшими разведчиками. Я думала, вдруг в Марли у него остались близкие, которым он решит что-то передать… Видимо, разговаривали мы достаточно шумно, посколько чуть позже, едва я осталась одна, на улице ко мне подошёл странный мужчина. Он не назвался, лишь сказал, что представляет интересы своего покойного господина.

Леви ненадолго глядит в сторону.

— Вот как. Так он передал тебе письмо?

— Да. Сказал, мол, прочёл в газете о том, что марлийцы устраивают последнее слушание по делам двухлетней давности. — Она нервно скребёт ногтем поверхность стола, но быстро прекращает. — В газете был список участников слушания, и разумеется… там было ваше имя.

Леви настораживается, но молчит, и Верена продолжает:

— Он понял, что я планировала встретиться с бывшими разведчиками, и весьма настойчиво попросил найти вас и отдать это. — Она кивает на конверт. — Клянусь, что понятия не имею о содержимом внутри, но…

— Что? — Леви вздыхает снова. — Да не тормози ты!

— Тот человек сказал, что его покойный господин перед смертью хотел… поговорить со своим сыном, но того уже не было на Парадизе. Поэтому всё, что ему оставалось — молиться и ждать, что кто-то передаст его последние слова… Простите меня.

Будто подстреленный, Леви вскакивает с места, неловко держась за край стола, и Верена встаёт следом, думая, что ему плохо, что его нужно поддержать, но Леви только отмахивается. Затем хватает трость и отходит к окну. Он долго стоит так, глядя на пейзаж, а когда начинает говорить, его голос всё ещё звучит взволнованно:

— Почему… он выбрал тебя? Потому что ты похожа на неё?

Художница зачем-то пожимает плечами. Но она честна в ответах.

— Не знаю, возможно. Или не доверял почте. Да и кому ещё тут довериться? Ваш разведотряд был здесь, и он не знал о Микасе. Остальные ваши знакомые связаны с армией, наверное, во мне он увидел лишь независимого зрителя. Я пообещала, что доставлю письмо в Марли…

— Почему… почему сейчас? Какого чёрта…

Верена хмурится. Она уже понимает, что он больше не говорит с нею. Она знала, чем обернётся эта затея с письмом от какого-то незнакомца, ведь однажды Арлерт успел проговориться, что с отцом капитана Леви связана некая грустная история. Она не хотела лезть не в своё дело, но обязана была знать больше, чтобы понять — а нужно ли вообще исполнять обещание.

Леви долго к ней не обращается. Ему так мерзко и тошно, словно его опять окунули лицом в грязную лужу. Значит, объявился, наконец… папаша? Спустя более три десятка лет? Вот уж смешно! Леви бросает взгляд на блюдце возле раковины. Хочется взять и швырнуть его о стену. Но он не решается. Он не один, и он — бывший капитан. Он не может вести себя так.

Как же всё-таки мерзко…

Когда он оборачивается, Верена, под его взглядом, снова садится на стул.

— Откуда мне знать, что это правда? — спрашивает Леви, успокаиваясь. — Что какой-то чокнутый мужик не вычитал моё имя в газете и придумал себе поиздеваться надо мной в последний раз?

Она медленно качает головой:

— Я не знаю. Я всего лишь передала письмо.

Леви хмурится. Затем хватает конверт, опирается о край стола и собирается разорвать пополам. К его удивлению, Верена вскакивает с места с отчаянным криком:

— Нет, пожалуйста! Не делайте этого!

— С чего вдруг?

— Вам что, совсем не любопытно?!

— Нисколько!

— Но ведь… а-а вдруг это и вправду был ваш отец?

Леви смотрит на неё, на как идиотку. А она в эту самую секунду похожа на человека, который тонет, цепляясь за спасательный плот, и плот этот трещит по швам, так что она знает — скоро она потонет.

— Это послание для меня, верно? — холодно отзывается Леви. — А, значит, я могу делать с ним всё, что пожелаю. Я не буду это читать, мне плевать, кто был тот человек.

— Н-но… как же?

Такое ощущение, что она готова разрыдаться. Из-за чужого письма? Ну точно дура! И Леви начинает злиться.

— Ты хоть немного представляешь, что я сейчас чувствую? — чуть ли не рычит он. — Моя мать была проституткой в борделе Подземного города, и наградить её мной мог любой желающий. Да плевать мне, кем он был! Всю свою жизнь я бежал прочь оттуда, из того вонючего места, откуда я выполз, и его не было рядом. И вот теперь, когда, наконец, я могу свободно выбирать, как мне жить, и ни одна живая душа не тянет меня за поводок, ты бросаешь передо мной это своё «как же?!»

Он качает головой, берёт себя в руки. Неожиданно ему становится легче после собственных слов. Микаса говорила именно об этом? Вот так бывает, когда ты свободен?

Верена глядит на него какое-то время, затем её плечи устало опускаются, а взгляд снова становится отрешённым. Она садится на место и склоняет голову так низко, что Леви не видит её лица.

— Простите меня… господин Аккерман. Простите. Мне так жаль… Я ведь чувствовала… Знала, что не нужно отдавать его и всё рассказывать. Но вчера вечером что-то щёлкнуло в мозгу, и я подумала: какое я имею право решать за других? Я должна исполнить свой долг, как и каждый в этом мире… Я не могла притворяться, словно ничего не случилось. Это письмо предназначалось вам, господин Аккерман, и теперь вы можете делать с ним, что угодно. Простите, что мой визит расстроил вас и заставил вспомнить о чём-то плохом…

Когда она, наконец, поднимает к нему глаза, Леви больше не видит сходства с Кушель, будто его и не было никогда. Верена улыбается сквозь слёзы, и ему становится так погано, как уже давно не было. И чего она так разнылась? Ведь никакой катастрофы не произошло… Но стоит ему лишь подумать об этом, как внезапно вся картинка сходится, и становится ясно, как день, почему она тут едва не рыдает перед ним.