Кончиками пальцев левой руки он осторожно прикасается к поверхности картины. Художница, стоящая перед ним, молчит. И тогда Леви улыбается, ненадолго прикрывая глаза. Его рука с силой сжимает рукоять трости, но на душе легко и радостно.

— Спасибо тебе, — произносит он. — Они очень похожи. Особенно эта четырёхглазая.

— Так вы её называли? — девушка смеётся. — Сразу видно, вы были близки. Ну, тогда я рада, господин Аккерман! Мой путь не был пройден зря.

Леви недолго наблюдает за её жизнерадостным лицом и вдруг осознаёт, что не спросил ещё одну вещь:

— Так как там тебя зовут, художница?

Она поправляет волосы, заправляя прядь за ухо. Улыбается и отвечает:

— Верена… Я — Верена Микьелин.

Комментарий к 3. Из прошлого

**4.** Верена (Verena) — латинское или кельтское имя. Означает «приносящая победу».

**5.** В 844 году, когда Леви в возрасте 25-26 лет вступил в разведкорпус, Верене было 13 или 14 лет, на тот момент она уже жила на поверхности.

========== 4. Ради него ==========

Ему всё ещё снятся кошмары. Никуда от них не деться. И дело не в страхах или сожалениях, просто теперь ничего иного не остаётся. Он одинок, пусть остальные и пытаются переубедить его в этом, он теперь одинок, и нет ничего, что могло бы отогнать все эти кошмары прочь. У него просто нет идей, как это сделать.

Всю жизнь он спал часа по три, лишь бы не растрачивать зря время, лишь бы не видеть пережитые ужасы, пронёсшиеся когда-то перед глазами, и отныне преследовавшие его во снах. Ещё одно доказательство проклятия Аккерманов — за великую силу ему приходится многим платить.

Теперь же, когда нет ни титанов, ни разведкорпуса, ни товарищей, которые разделили бы с ним эти кошмары, Леви понятия не имеет, как быть дальше. Порой он до тошноты в горле размышляет о собственном бессилии, а что ещё хуже — он словно возвращается в изначальную точку. Туда, откуда всё началось — когда его мать умерла, ему приходилось днями напролёт сидеть взаперти, слушать урчащий от голода живот и ощущать, как насекомые, слетевшиеся на запах гнили, жужжат вокруг. С той лишь разницей, что сейчас он живёт в иных условиях. И всё равно — один. Как это иногда бесит — считать, что столь долгий путь пройден зря.

Проклятие Аккерманов заключается во тьме, которая хватает тебя за горло, наделяет невероятной силой и упорством и не отпускает, пока ты не начинаешь задыхаться от горя. От неё покоя нет. Ты даже не можешь умереть. И такие страдания хуже смерти.

Вот, почему он не выбрал тогда Эрвина. Эгоистичный гад, которому он посвятил несколько лет своей жизни, обрёл покой, а Леви обречён вариться в этом котле, пока его дни не будут сочтены.

Как Микаса может говорить о свободе, когда боль пронзает сердце насквозь, и даже становится трудно дышать? Видимо, она куда сильнее, и, даже отпустив Эрена, она всё равно сильная. Леви ей завидует. Но ничего поделать не может.

Этих светлых дней — мелочей, наполненных радостью и солнцем — не хватает. Однажды Габи и Фалько, да и остальные, перестанут приходить. Если его нога не заживёт, он будет обречён жалеть себя до конца своих дней. Жалкое зрелище.

Раньше была цель. Раньше был долг. А когда перед собой ты узреваешь цель, страдания более не имеют над тобой власти, и ты всё можешь вытерпеть ради этой цели. Но теперь ничего не осталось.

Куда идти дальше? На какие звёзды смотреть?

Он старается не напрягать левую ногу слишком часто, чтобы дать себе отдохнуть, а затем начать делать упражнения для укрепления мышц. С последнего визита детей проходят три дня, ему просто нужно чем-то себя занять, чтобы не помереть со скуки. Раньше, когда на службе выдавались свободные деньки, он либо ассистировал Ханджи, либо занимался уборкой, вернее сказать, напрягал этим молодняк.

Чтобы прибрать такой дом в одиночку, потребуются минимум два дня с перерывами. На этот раз Леви думает начать с чердака, но, оценивая собственные возможности и то, что здесь буквально негде развернуться с его-то ногой, решает плюнуть и хотя бы разобрать книжные полки в комнатах. Он терпеть не может пыль на поверхностях и успокаивается, только когда она прекращает витать в воздухе вокруг.

Из-за его мании все товарищи считали Леви чудаком, чего он вовсе не стеснялся. Один лишь Эрвин Смит, кажется, ни разу не высказался по этому поводу. Но Смит и сам был чокнутым, так что в какой-то степени Леви испытывал к нему уважение в том числе из-за этого тоже.

Нынче утро выдаётся жаркое, и, чтобы окончательно не запариться, приходится даже жилетку снять. Закатывая рукава домашней серой рубашки, Леви натягивает на лицо платок и приступает к привычной рутинной работе… когда неожиданно, незадолго до обеденного времени, в дверь его дома кто-то очень настойчиво стучит.

Леви не торопится открывать, а когда, наконец, встречается лицом к лицу с незваным визитёром, искренне удивляется. На веранде, чуть не падая и наваливаясь на деревянные перила, стоит та самая художница, с которой они довольно тепло попрощались три дня назад. Леви бесстрастно оглядывает её с ног до головы и внезапно думает: какого, собственно, чёрта? Он не показывает своё удивление, когда обнаруживает, что снаружи даже нет машины.

Девица, держась за перила, тяжело дышит. Она пытается что-то сказать, но говорить явно тяжело, поэтому она делает какие-то бессвязные попытки махнуть рукой. На её раскрасневшемся лице капельки пота, хоть и одета она вполне легко: белая (видавшая лучшие времена) рубашка, заправленная в брюки, и чёрные ботинки. При ней походная сумка через плечо и ничего больше.

Она растрёпанная и какая-то всклокоченная.

Леви глядит на небо, подставляя ладонь ко лбу — солнце уже во всю припекает, и гулять в такую погоду без головного убора — это просто самоубийство.

— Ты чего тут забыла? — спрашивает он, наконец; художница делает взмах рукой, едва дыша. — Не отмахивайся мне тут. Как ты сюда добралась?

— П-пришла…

— Вижу, что не прилетела. Каким образом, спрашиваю, ты добралась сюда?

Художница смотрит на него снизу вверх, она всё ещё на пару ступеней ниже. Леви ждёт, позволяя ей отдышаться. Когда она отвечает, её голос звучит куда разборчивее:

— Я пришла пешком, господин Аккерман… Не всю дорогу, конечно! Там, на юге пригорода, есть железнодорожная станция, я шла от неё по новым путям, затем по дороге… Простите!

— За что ты просишь прощения?

— Я вас… побеспокоила.

Она утирает рукой лоб, а Леви понимает, что до сих пор не снял с лица платок; лишь теперь, когда становится тяжелее дышать.

— Скажи-ка мне, ты что, совсем дура?

У художницы расширяются глаза, словно он её не спросил, а ударил. Затем она выпрямляется и вздыхает.

— Ты меня слышала?

— Да…

— Ну и?

Она недолго копошится в своей сумке, достаёт какой-то потрёпанный конверт и дрожащей рукой протягивает его Леви. Конверт тонкий, закрытый и чуть помятый, без печати. Леви вертит его в руке, подносит на свет. Внутри виднеется лишь один листок и ничего больше. Внезапно Леви всё понимает и глядит на девушку, словно впервые видит.

— Хочешь сказать, что ты шла сюда пешком под палящим солнцем от самой станции, которая находится, чёрт знает, как далеко, чтобы просто вручить мне это?

Она кивает с таким виноватым видом, что даже Леви, неожиданно для самого себя, становится смешно. Но он изо всех сил сдерживается, чтобы не посмеяться над идиотизмом этой ситуации и над этой странной особой.

— И это всё? — спрашивает он без каких-либо эмоций в голосе.

— Пожалуй, да.

Вот как. Всё, ради письма? Леви хмурится. Почему-то он ожидал другого ответа, и он сам не знает, какого именно, но, её словами он точно не удовлетворён.

— Значит, если это всё, ты вернёшься назад?

Их взгляды пересекаются: его — мрачный и тяжёлый, и её — шокированный, но смиренный. И Леви улыбается. Ему и не припомнить, когда в последний раз он с таким наслаждением издевался над кем-либо. Если он пошлёт её сейчас, она, возможно, и десяти шагов не сделает, а свалится на землю или даже помрёт от усталости. Но отчего-то Леви понимает: она не будет настаивать, чтобы остаться. Слишком правильная, аж тошно. Она не такая, не так воспитана. Ну надо же!