— Вот как.

Леви опускает голову. Он смотрит на обрубки своих пальцев на правой руке, потирает их ладонью, будто внезапно может снова их почувствовать.

— В Марли тоже есть множество хороших школ, — бормочет Леви; он звучит так, словно заставляет себя это говорить. — Возвращаться домой не обязательно.

— Всё равно ещё многое нужно обдумать! В конце концов, мир не сошёлся на одном лишь Парадизе. Мне определённо надо подумать. Так что… спасибо вам! Я пойду, да?

И чего она так разволновалась? Сама себе удивляется! Голос вдруг дрогнул, а руки перестали слушаться. Когда она пытается открыть дверь, чтобы уйти прочь, ручка дёргается пару раз и щёлкает, но плохо поддаётся. Верена кусает губы, она отворачивается, чтобы Леви не видел её лица, и она знает, если сию же секунду не уйдёт, то в худшем случае расплачется, хоть и не понимает толком, по какой именно причине.

На несколько долгих секунд, когда в комнате повисает тишина, она слышит лишь, как сильно бьётся её сердце. А после, позади неё, звучит очень серьёзный и тихий голос, такой пронзительный, что ей приходится замереть на месте, сцепив пальцы на дверной ручке:

— Верена. Мы же с тобой оба не дураки, сама знаешь. Оба вышли из места, откуда дуракам выхода нет. Ты прекрасно понимаешь, что у нас отныне есть лишь два пути. Лично я для себя уже всё решил. Твоя очередь.

Её глаза расширяются от удивления, но она знает, что Леви прав. Затем он произносит спокойным, почти суровым тоном:

— Сейчас ты можешь выйти и закрыть эту дверь за собой… или закрыть её, но уже с моей стороны.

Когда она оборачивается, он смотрит на неё без тени улыбки, всё такой же строгий и внимательный взгляд, но этого ей кажется достаточно. Нет, больше того. Этого взгляда так много, что ей попросту некуда деться. Так что остаётся лишь облегчённо вздохнуть и разжать пальцы.

Дверь сама захлопывается сквозняком от окна. И свеча, горевшая возле постели, наконец, гаснет.

***

Обычно, засыпая на несколько часов в кресле в своей спальне, он пробуждается до рассвета, когда с крохотного балкона второго этажа можно разглядеть лишь едва видимую светлую полоску на горизонте. Но сегодня Леви даже не до конца понимает, отчего яркий луч солнца так рано бьёт ему по глазам. Спросонья шаря рукой возле кресла в поисках трости, он мимолётно осознаёт, что проспал почти до полудня. Вот же… Докатился!

В доме царит просто ужасающая тишина, и такое ощущение, будто даже половицы под его тяжёлыми шагами не скрипят. Окно в кухне над мойкой и парадная дверь открыты, отчего тут сквозняк, и явственно пахнет травой. Какое-то время Леви тупо смотрит на распахнутую дверь, не в силах сообразить, что происходит.

Он один? Снова один в огромном пустом доме?

Где все? Где хоть какой-то знакомый голос? Он спал так долго, что все уже разъехались, не стали его будить? Леви трясёт головой, затем ерошит рукой волосы отточенным жестом. На черепушку словно давит что-то, это мигрень или остаточное явление непривычного долгого сна? Днём дрыхнут только лентяи да малые дети — так он всегда считал. А теперь собственные мозги собрать в кучу не может.

Опираясь на трость, Леви неспешно выходит на веранду. В пострадавшей ноге странно и непривычно покалывает, но боли совсем нет, словно ему вообще не нужна трость. Здесь, снаружи, гуляет тёплый ветер. Несколько листьев заносит сквозняком прямо в дом. На небе ни облачка не видать. И тропа, что ведёт к дому, пустая и пыльная. Пахнет свежестью и мокрой травой. Леви смотрит на ближайшие кусты: они влажные, значит, поливал кто-то, ведь дождя давно уже не было.

Но как же тихо вокруг…

Разве он не привык жить здесь один? Разве он не этого хотел — быть подальше от Парадиза, политических войн и дурацких интриг, в которые его пытались затянуть местные генералы? Он так хотел, чтобы все от него отстали, что за почти полных три года смирился. Вот так славно жить: вокруг на несколько миль ни души, никто больше не потревожит и не тронет его.

Почему тогда так сдавило горло?

Он спускается с веранды, недолго смотрит на вьющуюся между холмами пустую дорогу, затем медленно идёт вдоль ограды, за дом. Вдруг прижимает ладонь ко рту. Внезапно его почти мутит от странного ощущения, словно вот-вот стошнит. Съел вчера что-то не то? Или она опять намудрила с ужином? Так и не научилась нормально готовить, дурёха! А её картошка до сих пор всегда такая пресная, почти горькая. Гораздо лучше у неё мясо получается…

И тогда Леви вспоминает… Ах, да. Она готовила для него, и ужин был так себе, но он не посмел и слова дурного сказать, потому что она так старалась, так улыбалась, а потом извинялась, потому что картошка действительно оказалась дерьмовой. Ох уж эта художница!

— Верена! — зовёт он. Но никто не откликается.

Она тоже уехала? Вот как… Она тоже его оставила? Может, он был груб? Может, он повёл себя неподобающе? Он не умеет общаться с женщинами, что и говорить, и советы Оньянкопона тут не помогли. Он сам по себе такой, бездарный в этом плане. Он же знал, что она тоже уйдёт. Был к этому готов. И всё-таки… одна только мысль, что она предпочла весь остальной мир ему, вызывает у Леви отвращение.

Он уже убеждал сам себя: да нужен ты ей такой? Коротышка-инвалид, ещё и со скверным характером, с идиотскими привычками, к тому же бывший карманник и убийца. Действительно… сдался ты ей такой.

Леви шагает вдоль изгороди и вдруг останавливается, замечая чью-то худую фигуру, согнувшуюся над цветочной клумбой. Будто издалека до его ушей доносится голос, который, впрочем, он никак не может услышать:

— Леви, сынок! Уже проснулся? Подай мне ту чашку, пожалуйста!

И вот он, мелкий и щуплый, лет пяти, а то и меньше, стоит посреди крохотной жилой комнаты второго этажа борделя в Подземного городе, и наблюдает, как его мать, пока ещё не обременённая болезнью, копается в цветочных горшках. Хозяин борделя вечно смеётся над нею, мол, вот дура! Какие же цветы да под землей? Но Кушель так нравится с этим возиться! Хоть немного радости в их сером мирке — так она говорит.

И Леви, счастливый оттого, что его уставшая мать улыбается, помогает ей поливать совсем крошечные зелёные ростки.

— Когда появятся бутоны, ты увидишь, что все наши усилия стоили того, — говорит Кушель ласково; Леви сидит у неё на коленях и глядит в её глаза. — Люди такие же. Чем больше стараешься, чем трепетнее лелеешь их, тем сильнее и прекраснее они становятся.

Она проводит тонким пальцем по щеке сына и, смеясь, почти невесомо щёлкает его по носу.

— Но для того, чтобы цветы распустились, нужно как можно больше воздуха и света, иначе они зачахнут… Милый, я обязательно вытащу нас отсюда, вот увидишь! — она прижимает его покрепче, и мальчик кладёт голову ей на плечо. — Когда-нибудь ты станешь прекраснее всех прочих цветов. Просто не забывай время от времени тянуться к солнцу.

Но Леви ещё слишком мал и почти не понимает её слов. Он кивает лишь потому, что мать просит о чём-то, и это что-то для неё очень важно. Пока Кушель была жива, их жизнь протекала размеренно и тихо. Он был счастлив в этом маленьком сером мирке. А потом болезнь забрала её, и Леви пришлось стать взрослым. Здесь, под землей, больше не было света. Все цветы, посаженные Кушель, зачахли и высохли, как и она сама. Не пришёл бы Кенни, он сдох бы следом…

Пробуждаясь от этого краткого видения, возникшего в его голове так внезапно, Леви не сразу понимает, что его зовут по имени. Кто-то совсем рядом. Тогда он распахивает глаза, (и пусть правый всё ещё плохо видит), смотрит перед собой и понимает: вот она, реальность, здесь и сейчас. Нет ни запаха гнили, ни скрипа прогнивших половиц в полу, ни шороха крыс, снующих в щелях их с матерью комнаты.

— Леви, ты уже проснулся!.. Что случилось? Ты так бледен!

Верена встаёт с колен, держа перемазанные во влажной земле руки перед собой. Её домашний передник тоже испачкан, а волосы, собранные на макушке, слегка растрепались. У неё на щеке след грязи, видимо, пыталась утереть рукой лицо, пока возилась с цветами. Она выглядит такой… такой… Леви даже мысленно не может подобрать слов. Он способен только почувствовать это…