«ТОКЭЙ». Такое направление в мировой действительности нас совершенно не интересует. Мы предпочитаем менее абстрактные направления, например, якутские алмазы или акции АО «3-МК».

ПОДРУГА. Батюшки, действительно кошмар какой-то! Куда это я попала в конце концов? (Передразнивая) «Три ЭМКА». Кругом сплошные абстракции какие-то. Пойду-ка я отсюда.

(ПОДРУГА убегает. Все расходятся.)

Насколько то было возможно, ОБЕЗЬЯНА РЕДИН пытался смягчить удар судьбы, приняв решение оставить сочинительство додекафонической музыки и вновь заняться любимой валторной, увлечением его юношеских лет, проведенных им в военном музыкальном училище. Время, в которое он жил, было совершенно безнадежным не только для малого человеческого счастья, но и для всякой высшей цели, и Россия стала обходиться без нее. Однако на просторах страны еще оставалось много всего достохвального, самобытного, изначально славного. Еще не все древние города были затоплены водою искусственных морей. Не всякий леший бросил свой дремучий лесной угол.

Одним из породистых признаков чистоводной светлой Руси были грибы, растущие в ее пространных лесах. Уже не оставалось в русских деревнях силы противостоять вражде и злобе властей, насажденных самим дьяволом. Как все природное, деревня безропотно отступала перед злом, давая государственности пожирать от себя все большие и большие человеческие куски. Но в лесах водилось еще много грибов! И Редину, в то время еще не знавшему, что он ОБЕЗЬЯНА РЕДИН, Россия березовая приоткрыла сокровенную сторону своего бытия: показала свои несметные грибы и выделила ему мирное время для охоты на них.

Время это совпало с тем в жизни музыканта, когда ворвался в нее СЕБАСТИАН БАХ, подобно титаническому вихрю, и все вокруг закружил, наполнил собою, все остальное в жизни вытеснил и подавил. И не знал бедный музыкант, то благо великое наступило или пришла его великая скорбь. Как раз в те печальные и беспокойные дни разгорающейся любви к беспредельной музыке Баха приохотился Редин ходить по грибы. Началась его охотничья страсть в березовых лесах Подмосковья, продолжилась в сосновых борах заповедной Мещеры.

Захватившая его грибная страсть – пуще неволи – контрапунктно сочеталась в нем с маниакальной жаждой слышать все новую музыку Баха. И он выходил на грибную охоту, захватив с собою японский магнитофон «Сони» и наушники. Часами блуждая по незнакомым углам знаменитых Жилевских лесов, прослушал он «Страсти по Матфею», «Си-минорную мессу», а также и клавирную музыку.

Весь захваченный могучим чувством истины и бессмертия баховской Гармонии, Редин тогда не придал никакого значения исполнительской стороне музыки. Переполненному ее духом, ему было не до ее физического осуществления. И образ исполнителя, молитвенно склоненного над инструментом, ни разу не возникал в его воображении.

СЕБАСТИАН БАХ. Мои клавирные сочинения предназначались прежде всего для удовлетворения высочайших требований хорошего исполнителя. Я сам был прежде всего исполнителем, а потом только сочинителем. И напрасно думают те, что слушают мои опусы, что сами ноты имеют для меня большее значение – больше той звучащей музыки, которую непосредственно воспроизводит, в некое заповеданное время, на инструменте музыкант-исполнитель.

Воспитанный в вере в Господа нашего, я никогда не считал себя творцом музыки. Творцом был Он, а я – всегда только исполнителем. И когда Ему было угодно, он насылал на меня тему, одарял мелодией, раскрывал мне гармонию, а я только усердно записывал все это на бумагу. Я исполнял угодную для Него работу, которой Он и обучил меня. Поэтому я не велик и не мал – я был как раз таким, какому была под силу эта работа, Им порученная мне. И, слушая мои сочинения, не забывайте, что вы слышите истинную музыку, которая лишь прошла через мою душу да теперь выпала на кончики пальцев исполнителя. Так влага летней ночи, роса, к утру выпадает на траву.

Тише, не расплескайте свое внимание, прислушайтесь! Неужели вам не ясно, Кто насылает на нас музыку, Кто является истинным композитором? И не надо ни славословить, ни проклинать меня. Если кто-нибудь ревниво и самолюбиво попытается сопоставить меру своих возможностей с музыкой СЕБАСТИАНА БАХА – это не будет иметь никакого отношения ко мне. Ревнивец только лишь обретет печаль сердца да скрежет зубовный, потому что он будет соревноваться не со мной, а с моим Господином.

МОРИ. Винить музыку – а в данном конкретном случае музыку Баха – в том, что она разрушила личность и довела до безумия человека, не приходится. Потому что я понял, когда впервые увидел этого ребенка, что если бы не музыка, то он погиб бы или навсегда остался полуидиотом. И хотя ТАНДЗИ, когда мы встретились, почти не умел разговаривать, он не был бессмысленным животным, о нет! Шестилетний человек, не способный членораздельно произносить ни японских, ни английских слов, – он был предельно наполнен не словесным знанием, а МУЗЫКОЙ.

Я читал у русского педагога АЛЬБИНА, что мозг новорожденного ребенка представляет собою чистый лист бумаги, в который еще ничего не вписано. И таким он остается примерно до четырех лет. Если за это время не ляжет на этот чистый лист человеческое СЛОВО, то ребенку грозит слабоумие, дальнейшее существование с сознанием на уровне животного. Будто бы дети какие-то были в Индии, которых утащили волки и, почему-то не сожрав их, вырастили в своем логове, – и эти дети, когда были возвращены в человеческое общество, так и не смогли впоследствии стать людьми. Они не поднялись с четверенек, они выли на луну, зубами рвали мясо и воду лакали из миски…

Так вот, при знакомстве с ТАНДЗИ я обнаружил, что в его мозгу вместо человеческих слов была начертана музыка. И, не умея разговаривать, не зная никаких человеческих понятий, он был, благодаря духу музыки, уже подлинным человеком – существом высочайших духовных начал. Потому что душа шестилетнего ребенка, который ничего не знал, кроме, скажем, звуков АНГЛИЙСКИХ СЮИТ, была идентична самой МУЗЫКЕ. Когда рядом не оказалось ни отца, ни матери – ни одного близкого человека, сам СЕБАСТИАН БАХ пришел к нему и вписал в его душу звуки своей музыки.

СЕБАСТИАН БАХ. Сам Господь вписал в эту чистую душу Свою музыку.

ЭЙБРАХАМС. Началось все с того, что вскоре после неожиданного водворения в моем доме японского малыша я как-то во время своих вечерних экзерсисов обнаружил его тихонько сидящим в кресле за моей спиною. Он сидел, забравшись с ногами в широкое кресло – вытянув их перед собою, положив на колени кулачки и уставившись неподвижным плоским личиком в мою сторону, словно слепой, прислушивающийся к каким-то беспокойным звукам. Впечатление слепого усиливалось еще и тем, что у малыша были на удивление узенькие глаза – настоящие щелочки, будто прорезанные бритвой.

Я уже двадцать с лишним лет ежедневно, не пропустив ни разу, играл в своей студии клавирные сочинения Баха. После чая, в пять часов, когда вся Англия погружалась в освященное вековыми традициями пьянство, я садился за инструмент и играл ровно два часа.

Это и стало моей единственной подлинной жизнью, судьбой – все остальное ушло. Чтобы жить подобной жизнью, я должен был постоянно оставаться в Лондоне, никуда не уезжать дольше чем на полдня. Потому что только в моем доме, в моей музыкальной студии все было приспособлено для того, чтобы так жить. Там у меня были пианино, концертный рояль, клавесин, старинная фисгармония, электроорган и небольшой церковный орган, вывезенный из Германии. И здесь же, на месте, я мог проводить звукозапись и прослушивать записанное с помощью самых лучших в мире аппаратов.

Для того чтобы вести подобную жизнь, мне не нужны были ни свидетели, ни спутники, ни родственники или близкие. Для моих отрешенных молебств Баху не требовалось соглядатаев. И я подошел к мальчику, взял его на руки и отнес в его комнату. Усадив малыша посреди широкой кровати, на которой он спал за неимением детской кроватки, я молча вышел из комнаты и снова отправился в студию, чтобы продолжить занятия. Воспитательницы ЭЛОИЗЫ в этот час дома не было – я отпускал ее до обеда, чтобы не нарушать привычного для меня одиночества во время моих баховских экзерсисов.