Но когда несколько раз кряду повторилось одно и то же и мальчик упорно прокрадывался в студию, несмотря на явный запрет, я велел врезать замок в дверь студии и решил запираться от посягательств на мое одиночество с Бахом. И в первый же вечер, когда после занятий я выходил в полутьме из студии, мои ноги зацепились за что-то мягкое, оказавшееся под самым порогом зала. Не знаю, уснул ли он, лежа под дверью, или не спал, продолжая переживать в душе какие-нибудь пассажи сарабанды или гавота, которые были в программе этого вечера, но когда я, споткнувшись об него, чуть не упал и чертыхнулся в темноте, он живо вскочил с пола и, топоча пятками, убежал в свою комнату. И тут я услышал, как в дом вошла ЭЛОИЗА, вернувшаяся из города, щелкнула в столовой выключателем, зажигая люстры. Мы обедали ровно в половине восьмого.
ТАНДЗИ. Ничего подобного я не запомнил: ни того, как мы тогда обедали, ни своих душевных переживаний от услышанного гавота или сарабанды. Из того кинофильма, который я теперь могу просматривать всегда, когда захочу, самыми первыми кадрами, запечатлевшими начало мой жизни, являются те, на которых я вижу самого себя, сидящего на коленях у отца. На мою голову натянута черная шапка «ниндзя» с круглым окошечком для глаз.
Кто это отснял? И как это передалось в мою вечную память? Как пришла ко мне музыка? Почему она ушла? За что, за какую и чью вину тот мальчик, задыхавшийся от духоты под шапкой, натянутой на голову, должен был быть впоследствии наказан потерей своей музыки и безумием?
Вопросов слишком много, я понимаю. Но, сэр ЭЙБРАХАМС! Обо всем этом не у вас я спрашиваю, маэстро. У вас же я хочу спросить о другом. Может быть, те фрагменты, в которых я вижу самого себя совсем маленьким, в шапочке «ниндзя», в зеленых колготках, – это из вашего фильма? Вы, конечно, смотрите свое собственное кино, и, несомненно, оно очень интересное и богатое, как и вся ваша жизнь… Однако много ли в нем кадров обо мне, маэстро? Или, может быть, вы уже и не видите меня больше? А вот я вижу вас в моем фильме: сэр ЭЙБРАХАМС сидит за инструментом, чуть развернувшись корпусом в мою сторону, чтобы мне были видны его руки на клавишах, и играет. Я смотрю, с каких клавиш начнут свой бег пальцы его правой руки и левой руки – я тоже сижу за роялем, поставленным сбоку и чуть сзади пианино, на котором играет маэстро. Когда он останавливается и, повернув кривой красный нос, косится выпуклым глазом в мою сторону, я начинаю играть и повторяю тот фрагмент, который учитель мой только что исполнил. Так мы и работаем: маэстро показывает, затем оборачивается красным горбатым носом ко мне, косится, ждет – я играю за его спиною.
ЭЙБРАХАМС. Поначалу я и не думал обучать малыша музыке. Нотную грамоту я не мог ему преподать, потому что он был слишком мал, к тому же совершенно не понимал по-английски, да он вообще и не говорил ни на каком языке. Но я однажды заметил, – когда вернулся из клуба, как обычно, ко времени вечерних занятий, – услышал, что кто-то терзает рояль в моей студии. Играет какой-то пассаж, развитие темы рондо. Вернее, пытается играть – и делает это странным образом… Можно было подумать, слушая эту «игру», что сидит за роялем некий сумасшедший и с упоением долбит когда-то выученный им, но давно исказившийся в его больном мозгу опус. Была какая-то мелодическая неразбериха, грязь в полифонии правой и левой руки.
И вот вижу… Стоя на коленях в крутящемся кресле, в котором я обычно сидел, работая за инструментом, малыш вовсю молотил обеими ручонками по клавишам. Он неистовствовал, без разрешения забравшись в студию! (Я стал все-таки его туда пускать во время своих занятий. Он мне, в сущности, совсем не мешал – сидел себе тихонько сзади, словно бы дремал, и я порой совершенно забывал о нем.) Теперь он забрался в студию в мое отсутствие! И терзал инструмент столь ужасным образом!
Однако за всем этим варварством и хулиганством я, стоя позади размахивавшего ручонками черноголового малыша, вдруг ясно прослышал нечто роковое, уму непостижимое. Он ведь играл! Он запомнил тему рондо и все его развитие от начала и до конца! Хоть и жутко, грубо – но он исполнил его! И это – будучи заброшенным, отсталым ребенком, полуидиотом! Никогда раньше не прикасавшимся к инструменту!.. Впрочем, тут не уверен – может быть, он до этого уже не раз наведывался в студию, когда оставался дома совершенно один.
А может быть, еще в Японии его отец, мой друг доктор ИДЗАВА, уже пытался приучить младенца к музыке, осуществляя дьявольский эксперимент по изготовлению нового музыкального вундеркинда? И, подбросив мне своего сына, словно кукушонка в чужое гнездо, ИДЗАВА таким коварным образом решил продолжить свой эксперимент? Не знаю – и теперь, за фобом, не знаю! Когда я застукал мальчишку в студии, он вдруг оглянулся и, заметив меня, стоявшего сзади, очень испугался, метнулся в кресле, оно поехало – и он слетел на пол, ударившись головою о ножку рояля, и жалобно заплакал… Может быть, его все же обучали музыке в Японии и даже били при этом?
ТАНДЗИ. Я тоже не знаю. Мое кино тут ничего больше не показывает. Правда, потом, когда отец забрал меня домой в Японию, там объявился дядя ГЭНДЗИРО, который на свои деньги заказал компакт-диск с моим исполнением соло на клавесине в «Бранденбургских концертах», и этот дядя при разговоре с моим отцом однажды обмолвился так: «Помнишь, как ты хотел заморить ребенка музыкой? А вышло по-другому все-таки. Получился из мальчика великий музыкант». Так говорил дядя ГЭНДЗИРО моему отцу, когда тот еще был в Японии, еще не уехал в Австралию. И что означали слова дяди, я тоже не знаю. У него был магазин музыкальных инструментов в центре Токио, недалеко от Гиндзы.
ГЭНДЗИРО. Эти слова означали лишь то, очевидно, что отец ТАНДЗИ действительно хотел, чтобы сын стал музыкантом. Но в Японии до того, как мальчик был отвезен в Англию, никто с ним музыкой не занимался. Об этом и речь не заходила. А если надо было бы, то я мог, конечно, заняться с мальчиком. Хоть я и считал, что такому маленькому ребенку еще вредно заниматься музыкой и об этом даже думать не стоит. Однако мой старший брат решил по-своему. Я уверен, что он отвез мальчика к англичанину с целью, чтобы тот сделал из ТАНДЗИ музыканта.
ВЕЗАЛЛИ. Если все так и было и никто не учил мальчика музыке – то никак не мог бы он самостоятельно сыграть на инструменте. Да еще и Баха! Такого быть не может, потому что не может быть никогда!
ЭЙБРАХАМС. Но мы играем сегодня мистерию не для того, чтобы по привычке прежних дней говорить неправду ради достижения каких-то своих целей… По законам полифонии лживость чувств в музыке исключается. И в хоре нашем не должно быть фальшивых голосов. Так вот, я еще раз заявляю: он у меня в доме начал играть самостоятельно в три года. И я не берусь объяснить, чем был вызван подобный феномен.
РАФАЭЛЛА (мягко). И все же мальчика кто-то должен был научить играть… Иначе как бы он мог воспроизвести по памяти, хотя бы и приблизительно, сложное клавирное рондо – подумать только – в три года?
ВЕЗАЛЛИ. Вот и я утверждаю, что это невозможно.
РАФАЭЛЛА. Но я-то утверждаю как раз обратное, милый мой! Это так и было. Но кто-то должен был научить его играть. До того как он в первый раз самостоятельно попытался исполнить рондо – кто-то должен был научить его играть.
ОБЕЗЬЯНА РЕДИН. Мне он говорил, когда я спрашивал у него о том же самом: «Не знаю. Но я почему-то тогда мог делать это».
ТАНДЗИ. Я и сейчас готов повторить те же слова.
ВЕЗАЛЛИ. Повторить слова не трудно. Но если…
РАФАЭЛЛА (перебивая). Однажды моя приходящая домработница, филиппинка ТИНА, совершенно сразила меня своей выходкой. Когда я за что-то разбранила ее, упрекая, что она не сделала того, о чем я просила и чего ей не хотелось делать, – она вдруг сбегала в свою комнатку, что была рядом с кухней, достала из своего сундучка бамбуковую флейту, которую привезла с собой, принесла ее на кухню и протянула мне со словами: «А ну, синьора, сыграйте-ка на ней!» – «Да ты что, ТИНА, с ума сошла? Как это я на ней сыграю, если не умею?» – отвечала я. Словом, я попалась на удочку и выказала себя невеждой, не знающей ШЕКСПИРА. Но это получилось не потому, что я действительно не знала его и не читала или не видела на сцене «Гамлета», нет. Я опростоволосилась потому, что не полагала, ну никак не полагала, что наша некрасивая, темная, как нефть, ТИНА тоже знает ШЕКСПИРА! Об этом, то есть о том, что она тоже знает ШЕКСПИРА, я догадалась только тогда, когда ТИНА, с величественным и одновременно ехидным выражением на лице, завершила сцену сакраментальными словами: «А почему вы думаете, синьора, что на мне можно играть?»
