Мансарда - сорок квадратов, загружать и загружать, да хоть весь партархив ячейки, - убеждал Ефим, но соглашался, порядок лучше, чем беспорядок. Петр пару раз выносил на мусорку, но со скрипом, - буклеты яркие, красочные, на глянцевой бумаге. Не мог и все тут. Советский человек не избалован такой бумагой, руки не поднимались выбросить.
Ефим перестал приходить, опасался Елены, обещавшей вырвать остатки волос и то, что между ног болтается. Но с ноября, когда она слегла, зачастил в гости, открыто приходит, Елена сюда не залезет, но теперь ругается дочь. У нее сложные отношения с внучкой Ефима.
Когда в начале девяностых Марина открыла магазин на деньги деда, Алисе пришлось снижать цены в своем павильоне с тем же товаром рядом с остановкой троллейбуса. А крайний Петр, почему позволил такое, а еще друзья - соратники. Объяснений, это, детка, капитализм, рынок побеждает дружбу и любовь, - она не слышала.
Петр перебрал уже много, даже рассортировал, что на выброс, что пусть полежит, отдельно сложил книги и нотные тетради. Стемнело, зажег свечу, надо бы лечь на диван, поберечь ногу, но увлекся, не мог оторваться, из-под завалов появлялись давно потерянные письма с родины, в том числе от любимой девушки, ленивая жена не докопалась до них, фотографии школьных лет, конспекты лекций института марксизма-ленинизма, три года учился на факультете журналистики.
Осторожно, чтобы не развалить пирамиду, снял пачку предвыборных листовок, скромненьких, двуцветных на плохонькой пожелтевшей от времени бумаге, с украинских времен, чуть ли не первые выборы в горсовет, что-то блеснуло, золотое тиснение на красном корешке. Потянул к себе, пирамида рухнула, и на гипс упала крест - накрест перевязанная стопка газет и журналов. Гнилая веревка лопнула, стопка распалась и, как иголка из яйца, явилась дерматиновая папка. Она, та самая, сколько лет искал. Черный дерматин, тиснение - геометрический рисунок из квадратов и треугольников. На папке приклеен канцелярским клеем порыжевший белый квадрат, надпись почти стерлась, долго присматривался, взял лупу: "Мура! Здесь мои материалы, с Петром рассмотришь, но если будет в этом нужда. 1 января 1986 года". И подпись отца, так расписывался на документах. Внутри те самые листы, текст отпечатан на портативной пишмашинке, записи отцовской рукой на полях и между строк. Тонкая бумага, на последнем листе сто сороковой номер страницы.
Разбирать писанину отца могла только его секретарша Света, даже сам автор не все мог прочесть. Между буквами промежутки такие, что трудно отличить начало нового слова. В каждой букве чего-то не хватало, то овал не закруглен, то вместо петель короткие линии, прямые косо поставлены, а косые прямые, но недописанные. Впечатление изломанности, тревоги, как искореженная и брошенная на поле боя военная техника.
Часто под его диктовку писала мать, у нее был каллиграфический почерк с массой ошибок, но понятный. У Петра бисерный, ровный, как по линейке, с завитушками, нравился его однокласснице Могилевской Ирине. Она приезжала к нему на лето и призналась, что хранит его записки и поздравительные открытки.
Отец рано уходил на работу, поздно возвращался, даже в выходные за ним приезжала "Волга", иногда оставлял записки для сына, что вызывало у Петра нервную дрожь. Добрый отец в записках требовал, приказывал, угрожал наказанием. Даже сейчас, столько десятилетий прошло, Петр почувствовал тревогу и потянулся за корвалолом. В изнеможении лег на диван, закрыл глаза, но успокоение не приходило. Еще бы, сколько лет искал.
Отца давно уже нет, ушел из жизни в девяностом, за год до получения синего паспорта с трезубцем. Он умер, а папка пропала. Так думал Петр, у матери не спрашивал, она перестала с ним общаться. Пятнадцать лет после смерти отца жили рядом и не разговаривали.
Заныло в груди, он знал, что начавшаяся боль так просто не пройдет, с трудом поднялся, нашел на столе валидол, посмотрел в окно: снег опять пошел, густо так, дул сильный ветер, и снежинки неслись параллельно земле, будто на санях промчалась Снежная королева.
Свет от фонаря у соседнего дома давал возможность свободно передвигаться по комнате, но не читать.
Ему нужны были деньги, сколько помнил, после выхода отца на пенсию всегда нуждался в деньгах. Поэтому упорно искал эту папку. Но после смерти отца мать запретила ему входить на их половину. Было, что уж тут, пробил потолок в комнату, матери не было дома, вроде как ошибся, хотел на веранду, шум подняла, приехала милиция, даже журналистка из городской газеты. Вышла статья, Петр с трудом уговорил не упоминать его фамилию.
Когда мать заболела, к ней приходила Зина, приносила козье молоко. Она же вызвала скорую. На следующий день Петр позвонил в справочное больницы, ему объяснили, что у матери онкология, ей вывели кишку наружу, требовался уход. Елена отказывалась, потом согласилась, вдвоем пришли в больницу, мать увидела их и закричала: "Уходите, немедленно, убирайтесь! ", - отмахиваясь руками, как от назойливых мух. Больные в палате с любопытством смотрели на них.
Медсестра посоветовала не приходить, не волновать больную, заплатить немного нянечке, она сделает как надо. Денег не было, пришлось просить у Алисы.
Приехала Тамара, его сводная сестра, кто-то из соседей ей написал, может, Зина, привезла мать из больницы и ухаживала за ней еще полтора года. Иногда встречались в начале лестницы у забора, отделявшего участки. Тамара вывешивала белье, сквозь густую сетку ее губы просматривались нечетко, слова не прочитывались, он только кивал ей.
Иногда встречались на улице, он улыбался и ускорял шаг, чтобы не увидели Елена с Алисой.
Тамара на редкость некрасивая: крупная, большеголовая, с маленькими зеленовато-серыми глазками и копной смоляных волос, но очень добрая. Ее мать Александра, гражданская жена отца, была красавицей, внучка Саша - повторение бабушки: стройная, тонколикая, с русыми длинными волосами и пристальным взглядом темных глаз.
