За две недели мой мальчик очень изменился – расправились крылья носа, проявился лоб, даже отросли длинные темные реснички. И потому он все больше и больше начал походить на своего отца. На своего настоящего отца. Теперь-то чего таить, я могу признаться всем и каждому, если возникнет необходимость – Игорь не является биологическим папой моему подарку, моему дару небес. Отец его – совсем другой мужчина. Другой, тот, о котором я пока не готова вспоминать…

Когда пришла пора оформлять документы, я долго думала, как мне его назвать. Целую ночь смотрела в интернете с мобильного телефона татарские имена, примеряя их перевод на своего малыша. Мне хотелось таким образом как-то загладить вину перед Камалом. Так грустно и плохо вышло – вся наша кровавая история, - но оттого и имя его мне хотелось подобрать верное. И потому я назвала его Наиль – дар, подарок. А как иначе? Ведь именно он не дал мне пропасть в пучине самобичевания, оградил от всего черного, липкого, что тянуло ко мне свои щупальца.

Уже две недели мы лежим в ОПН чтобы закрепить лечение от желтушки младенцу и дождаться полного заживления моих разрывов. Через три дня после выписки из роддома нас тут же перевели сюда. Мы даже не побывали на улице – прямо в кювезе, в больничных вещах помогли пройти по всем больничным коридорам до точки назначения.

Сегодня – долгожданный день выписки. Мне и страшно, и волнительно прощаться с больничными стенами, но пришла пора оказаться в реальном мире, окунуться в его бушующее море. Откладываю Наиля на свою кровать, обложив его подушками со всех сторон, боясь, как бы он случайно не упал с огромной высоты – моей низенькой кроватки. Начинаю собирать свои вещи.

За неделю их скопилось много. Оля взяла внеплановый отпуск за свой счет и приехала в город, чтобы помочь мне в первые дни после родов, отметить рождение племянника. Однако очень скоро ей пришлось уехать – закончились деньги на еду и проживание в гостинице, а с работы испугали самыми страшными карами за прогул.

Оля прислала кое-какие вещи для меня и сына, и все с запасом, на тот случай, если нас выпишут в дождь, или в зной, или в прохладную погоду, и снова уехала, оставив меня одну на растерзание всей вселенной.

На посту сдаю ключ от палаты – там мы жили вместе с Регинкой и сейчас больше никого нет. Оглянувшись вижу, что еще из двух палат начинают выезжать мамочки со своими малышами, завернутыми в красивые, расшитые кружевом современные конверты для младенцев. Я же смотрю на свое белое простое одеяльце и подмигиваю Наилю. Он не видит, не понимает, что происходит, как слепой котенок щурится на свету, и мое сердце заполняет нежность – безбрежная и очень настоящая.

Вызываю такси и еду домой.

Сначала мы проезжаем по городу, и я прижимаю свой сверток, свою ношу, такую легкую для сердца, к себе, своему телу, прислушиваясь к тоненькому, незаметному дыханию моего малыша, и буквально не вижу ничего вокруг. Живот немного тянет, грудь болит, но все это – ничто по сравнению с тем, что я ощущаю прямо сейчас по отношению к главной точке, средоточью моей вселенной.

И вот наконец мы въезжаем на дорогу, ведущую к нашему коттеджному поселку.

Я поднимаю взгляд и мое сердце сразу же начинает стучать чаще: ту-тух, ту-тух, ту-тух. Господи, как страшно. Со времени той поездки многое изменилось и в то же время осталось прежним: тот же самый асфальт, те же деревья по пути, та же разметка. Конечно же, на месте нашей страшной аварии, которая разрушила мою жизнь до самого основания, ничего нет – ни единого намека на то, что здесь произошло. Но я чувствую это место, оно буквально видится мне черной дырой.

— Все нормально? — спрашивает водитель, глянув на меня в зеркало.

— Ддда, да, — неуверенно отвечаю, откашлявшись, прочищая горло.

— Вы побледнели, — замечает он и я киваю.

— Возможно.

 — Неприятные воспоминания?

— А-аавария, — нехотя делюсь и отворачиваюсь, глядя в окно, показывая таким образом, что совсем не настроена на пустую досужую болтовню. Он понимающе сжимает губы, и я снова ощущаю фантомное жжение на обожжённой щеке – наверное, водитель разглядел мое нечаянное уродство и сделал вывод, что это результат недавней аварии. Но это совсем не так. Далеко не так. Если поджог моего отчего дома остался внешним уродством, то автомобильная авария осталась в моем сердце – там все распотрошено, перевернуто, втоптано в грязь и пепел благодаря последним словам, которые я услышала от двух мужчин, которым по-своему принадлежала…

Машина мягко паркуется у забора. Расплачиваюсь наличкой, которую принесла заранее предусмотрительная Ольга и уныло гляжу в кошелек: заветные банкноты растаяли, как полуденный зной вечером, оставив жалкие крохи. Становится немного страшно – реальность щерится звериным, страшным оскалом, и я думаю о том, что неизвестность немного пугает. Что-то меня ждет дальше? Как я буду жить? И, главное, - на что?

Отметаю туманные мысли от себя, достаю с заднего сиденья сумку, разбухшую от детских вещей. Прижимаю конверт с Наилем к сердцу и слушаю, как он, запищав от неудобства, тут же замолкает, утомившись от крика. Пока он еще слишком мал, и любые действия утомляют кроху очень быстро, но ненадолго – скоро мне снова нужно будет кормить его, и я очень рада, что грудное молоко не пропало от стресса и мне удалось сохранить грудное вскармливание. Потому что этот процесс лично мне доставляет удовольствие – так я чувствую свою особую связь с малышом, которого подарила мне сама судьба…

Ищу в сумочке ключи от дома одной рукой. Они гремят на дне, насмехаясь надо мной, ускользая, но я упорно ищу, натыкаясь на все, что угодно, но только не на то, что мне нужно. Наконец удается ухватить стальной брелок, и связка, звеня, появляется на свету.

Кручу большой ключ в замке, открываю калитку, ногой передвигаю сумку, решая забрать ее позже, и ступаю на мощеную плиткой дорожку к дому. Вдруг дверь дома отрывается, и я застываю от удивления.

На пороге моего дома стоит Людмила Прокофьевна, мама Игоря, и вытирает о цветастый передник руки, испачканные в чем-то белом, скорее всего, муке.

— А, это ты, — говорит она, сжимая губы в тонкую линию. — А я думаю: кого это там принесло?

— Людмила Прокофьевна, — удерживаюсь от того, чтобы не закатить глаза и ощущаю, как начинается головная боль, усиленная раздражением от встречи. — Как давно вы здесь находитесь?

— Да как позвонили из больницы, так и нахожусь. — она не проходит ни вперед, ни назад и совсем не думает о том, чтобы подойти ко мне, посмотреть на ребенка. Нет. Она, прищурившись, смотрит только мне в глаза.

— Вы ездили к Игорю? — как можно более равнодушно спрашиваю у нее.

— А меня к нему не пускают, — вдруг говорит она. — Говорят, что он не разрешает.

Я замираю от удивления. Не может быть, чтобы такой любящий сын, даже я бы сказала, подобострастный, отказался от того, чтобы увидеться с мамой, которая как всегда примет его сторону во всем, будет бегать за ним и ухаживать получше любой медсестры. Что происходит? Или он совсем плох?

— Нет, с ним все более-менее в порядке, — вдруг отмахивается свекровь. — Но видеть меня отчего-то не желает. Не знаю, в чем дело.

Наконец, удивление проходит и я иду к дому. Женщина же не делает ни малейшего движения ни туда, ни обратно. Так и стоит истуканом. И мне вдруг ужасно хочется вывалить раздражение, проснувшееся от ее нежданного присутствия, и сказать, что ей здесь не рады. Потому что это действительно так.

Если уж на то пошло, то дом достался нашей семье благодаря мне, я заплатила за него страшную цену своей свободы и своей жизни, и не хочу, чтобы здесь оказался паразит в лице неприятной мне женщины.

Кажется, она это чувствует, но не может удержаться от колкости.

— И вы только что из больницы? Ну и племя пошло… — ворчит она. — Вот в наше время рожали…практически в поле! Через три месяца уже на работу! В больницах не отлеживались!

Она открывает рот, чтобы что-то сказать, нахамить, и я вижу, что на ее красном лице проступила радость – кураж от того, что можно кому-то сделать неприятный выговор, испортить настроение.