Мне кажется, я буквально слышу, как разбиваются стекла моей самодельной тюрьмы, сердце резко дрифтует, пульс скачет и волнение достигает критической отметки. Я понимаю, что после всего того, что прояснилось в машине, мне не нужно беспокоиться о мнении ни первого, ни второго мужчины. Потому что теперь у меня есть один-единственный, настоящий мужчина, который примет меня такой, какая я есть. И мне не нужно будет изображать из себя покорную жену, незаинтересованную любовницу. Не будет больше безразличия к одному и всепоглощающей любви, замешанной на глухой ненависти, к другому.

Мужчина откидывается на спинку стула и смотрит сначала на врача, а после опускает взгляд на меня.

— Не могу, — просто говорит он. — Ваш муж без сознания после операции, а Асылхан мертв.

Асылхан мертв.

Камал мертв.

Асылхан мертв.

Камал мертв.

У моего сына теперь уже точно нет отца.

Эти мысли бродят по кругу в моей чумной голове. Только они и больше ни одной другой. Я будто попала в зазеркалье, как Алиса, но вижу в зеркалах отчаяния не свое отражение, а только темные, черные, бездонные глаза мужчины, наполненные ядом, желчью, но они тянут меня к себе, притягивают и не хотят отпускать.

Мы будто бы снова оказываемся в моей спальной комнате, где я только что по своей воле изменила мужу, отдалась своему безумию и узнала, что Камал в детстве принял участие в поджоге моего дома и из-за него я стала Страшилищем, потеряв надежду на счастливое будущее и настоящее.

— Нет, — говорю сухими губами.

— НЕТ! — отрицаю, повышая голос.

— НЕТ! НЕТ! НЕТ! — кричу громко, и совсем не слышу свой голос, я слышу только голос Камала, который говорит, что должен остаться со мной, что не отпустит меня. Отчего-то я слышу только его, хотя это невозможно, потому что мертвые не говорят, не являются живым.

Я слышу, как сердце разбивается на миллиарды острых осколков, разрезая мою грудную клетку изнутри, как закрывается солнечное сплетение, в котором начинает бУхать пульс, как внутренности осыпаются хрустальной пылью.

— Прости-те, — лепечет мужской голос, — прости-те…

— Уходите! — рявкает врач прямо над моим ухом, и я смотрю в потолок, но не вижу его – перед глазами мутная пелена и страх, и ужас, и черные и золотые мушки. Она говорит кому-то в сторону — Успокоительное, два кубика.

Тут же меня начинает вертеть со страшной силой, как если бы билетер на каруселях вдруг включил тумблер движения на полную мощность. Но только радости от этого хаотичного кругового движения нет. Есть только одно – безбрежный ужас, черные слезы и сиреневое безумие, которое, скалясь, протягивает ко мне свои костлявые руки.

— Нет, нет, нет, — продолжаю шептать как заведенная.

— Все будет хорошо, — пробивается в мою личную истерику спокойный голос врача. — Все будет хорошо.

— Нет, нет, нет. — Теперь уже точно ничего не будет хорошо, уверена я и вдруг начинаю смеяться.

Мой смех поддерживается жутким издевательским эхом, отталкиваясь от стен родильного зала, мутного потолка, людей в белых халатах, которых вдруг становится очень много в этом маленьком пространстве.

Асылхан мертв.

Камал мертв.

Асылхан мертв.

Камал мертв.

У моего сына теперь уже точно нет отца.

И снова то же самое по кругу, как если бы я поставила на повтор одну и ту же мысль.

— Снова открылось кровотечение, — громко и отчетливо говорит врач. Медсестра сжимает мою руку, придерживая ее в локте, чтобы я не вздумала вырываться. Она в который раз за сегодня ищет вену и немного чертыхается себе под нос, когда снова ее не находит.

— Пустите! — кричу я вдруг. — Пустите!

Дергаюсь и меня начинает колотить изнутри неистовая дрожь. Она волной проходит по всему моему телу, и я вдруг ощущаю, как лед лекарства начинает плавить вены.

— Все будет хорошо, — удерживая с двух сторон мои руки, говорит медицинская сестричка. — Не волнуйтесь, мамочка. Не волнуйтесь.

Мамочка.

Это слово как пощечина вдруг приводит меня в чувство. Я распахиваю глаза и фокусируюсь на лампе, которая освещает сверху своим безликим, равнодушным светом. Как я смею думать сейчас о чем-то другом, а не о том, как себя чувствует, как начинает проживать свои первые минуты в этом огромном, бескрайнем мире мой единственный сын?

— Нет, нет, нет, — по инерции двигаются мои губы.

Медсестра гладит меня по руке, ее пальцы теплые и мягкие, и я понимаю, что лекарство начинает свое действие: глаза слипаются, веки тяжелеют.

— Вам нужно поспать, — слышу уже немного издалека, будто сквозь вату подушки. — Все наладится, не нужно сомневаться в этом.

Я киваю, или делаю вид, что киваю, по крайней мере, после всего пережитого страха и сильнейшего, мощного волнения наступает апатия, которая вынуждает меня принять все, что сейчас происходит со мной.

Закрываю глаза, и, прежде чем провалиться в свой безликий космос, отчетливо понимаю: мне ни в коем случае нельзя опускать руки и сдаваться в плен отчаяния, которое топит только слабых духом людей. Но ему не сломить меня, как не сломило все, что было со мной прежде: консилиумы врачей с вердиктом – «неоперабельно, дорого, невозможная трансплантация кожи»; шепотки за спиной или открытое глумление в лицо, смех за прозвище Страшилище, которое появляется всегда чуть раньше меня; безразличие мужа и предательство, нелюбовь того единственного мужчины, которое выбрало мое глупое, заячье сердце…

Мне кажется, что я слышу детский плач, тонкий и немного надтреснутый. Он зовет меня из тумана, в который я блаженно проваливаюсь миллиметр за миллиметром. Поворачиваюсь назад, и вижу в темноте, окутывающей меня со всех сторон, светлое пятно. Понимаю, что мне нужно идти туда, но тут детский плач становится все сильнее, сильнее, и я хватаюсь за голову.

Нет, мне никак нельзя уходить, мне никак нельзя выбирать этот пустой путь. Кто же тогда будет заботиться о моем сыночке? Кто же тогда будет кормить его? Гладить, целовать? Кто научит его первому слову? Кто будет прижимать к себе его тонкое, маленькое, хрупкое тело и слышать, как бьется доверчивое сердечко? Кому он будет нужен, мой сладкий, единственный сынок? Какие руки будут давать ему еду, гладить по голове, ероша тоненький пушок?

Нет, нет, только я. Он пришел в этот мир по моей давно забытой просьбе, и только я должна оберегать его от всего, что может свалиться, обрушиться сверху, погребя под собой малыша.

И я поворачиваюсь спиной к свету, который ласково призывал к себе.

— Нет, мне нужно выжить, — говорю себе твердо. — Выжить.

— Ну ладно, Оксан, пока! — Регина, моя очередная соседка по палате, в очередной раз проверяет все вещи – детские и свои – ничего ли не забыла.

— Ой, туалетную бумагу нужно взять! — хлопает она себя по лбу. — Есть примета такая: забудешь что-то, обязательно сюда вернешься. А в отделение патологии новорождённых я точно возвращаться не хочу!

Я поправляю маленькое одеялко на сыночке в прозрачном кювезе, который служит колыбелькой ему уже вторую неделю и немного покачиваю его, водя как коляску на колесиках туда-сюда, чтобы не малыш не проснулся.

— Не болейте! — шепчет она, поймав мой обеспокоенный взгляд. — Матурым звонил, сказал, что приехал, так что мы с Эмилькой пошли! И Наилю скажи, пусть не болеет! Хватит уже!

Она посылает мне воздушный поцелуй и напоминает, чтобы я писала и звонила ей по любому поводу, особенно если вдруг станет грустно.

Я машу ей на прощание и желаю счастья. Не думаю, что мы еще раз увидимся. Сейчас я слишком хорошо вижу, как отличаюсь от других мамочек, от их легкости, простоты. Надо мной словно черная туча, висит все мое прошлое, свинцовым грузом невысказанных слов и открывшейся правды и потому мне трудно щебетать в столовой с ними, обсуждая, как развиваются наши первенцы.

Наиль морщит носик, и я понимаю, что пришла пора его кормить. Беру на руки малыша, прикладываю к груди и смотрю, как он присасывается, даже не открывая своих маленьких глаз.