Таковой подвиг действительно принадлежал к числу славных дел моего пращура на службе Его Величества. Как оказалось, барон фон Лей крайне интересовался историей российского флота. Помимо псовой охоты это было его второй и последней страстью. Более того, он и сам служил морским офицером, еще при Александре III, но был разжалован "по одному досадному случаю".

После этих его слов о разжаловании в обществе воцарилось странное молчание, я даже почувствовал неловкость, сам не знаю почему. Однако барон довольно быстро нашелся и уже через несколько секунд снова реготал на всю столовую и рассказывал историю о том, как "шельма боцман" пытался утаить от него бочку рома.

Я решил внимательнее следить за разговором, хотя бы и не принимая в нем прямого участия. Через некоторое время я сделал два любопытных наблюдения. Первое касалось моего нового знакомого Андрея Пшемисловича. За весь вечер он не вымолвил ни слова. Но не это главное. Наблюдая за ним, я вдруг заметил, что как только барон особенно разгорячался, то начинал уж чересчур громко говорить или гоготать или же делал некие пассажи на животрепещущие темы вроде того, что всех рабочих местного завода, "а рудных шахт тем паче", стоило бы выстроить на площади да хорошенько высечь, чтобы хоть "через задние ворота повышибать из них прокламации, революцию и прочую дурь".

– Лично бы занялся этим богоугодным делом! – присовокуплял барон.

– Эх, Мартин Людвигович, если бы не фамилия ваша, так вам бы в "Черную сотню" прямая дорога, – саркастически замечал на это Иван Тимофеевич.

Барон сразу же закипал и начинал кричать о Бисмарке, Баварии и благородстве. Андрей Пшемислович же в эти минуты сильно хмурился. Вообще, по неким неуловимым знакам я сумел прочитать, что этот тихий человек недолюбливает барона. Быть может, он и сам стыдился этого чувства, но никакими силами не мог скрыть его. Тогда же показалось мне, что это не просто бессильная злоба тихого интеллигента к шумному, пускай и глуповатому, но зато всеми любимому фанфарону. Нет, тут угадывалась некая противостоящая воля, нечто глубокое и, как вскоре выяснилось, личное.

Второе же наблюдение, сделанное мной во время ужина, казалось мне в тот момент куда более интересным, поскольку относилось к Татьяне Тимофеевне. Я вдруг заметил, что довольно-таки часто встречаюсь с нею взглядом. Она определенно наблюдала меня, и не без интереса.

Сначала, откровенно сказать, конфузился, но скоро заметил, что взгляд Татьяны Тимофеевны даже скорее приглашающий, нежели просто любопытствующий. Конечно, она была девицей еще совсем юной, но и сейчас в ней угадывался глубокий ум, а может, еще и сердце.

К концу ужина между нами завязалось что-то вроде игры: мы коротко взглядывали друг на друга и, не в силах сдержать улыбки, отворачивались. То есть я-то вполне мог сдержаться, а вот Татьяна Тимофеевна так почти что прыскала в маленькую ладошку.

После ужина гости стали вдруг расходиться, хотя вечер, кажется, только начинался. Я оглядывался кругом и не мог нигде найти Федора Кузьмича. Неожиданно он сам появился из какого-то дальнего угла гостиной. Федор Кузьмич подошел ко мне, пряча за пазуху свою фляжку, и повел прощаться с хозяевами. Распрощавшись и заверив друг друга в обоюдной приятности знакомства, мы расстались с Марфой Никитичной и Осипом Петровичем. Более с нами никто не прощался. И я почувствовал себя несколько уязвленным от того, что Татьяна Тимофеевна не послала мне своего взгляда на прощание.

Мы вышли на крыльцо. Для того, чтобы сойти с лестницы, Федору Кузьмичу понадобилась моя рука. Хотя ноги его были не вполне послушны, рассудок он сохранял здравый и к беседе был совершенно пригоден, и даже охотлив до нее.

– Ну, что скажете? – спросил меня Федор Кузьмич, когда мы уже тряслись по темным улицам в нашей бричке. – Как вам понравилось местное общество? Не слишком вульгарное, на ваш вкус?

– Что вы, побойтесь бога! Милейшие люди, – ответил я.

– Да, сегодня скучновато было. Но, видите ли, обстоятельства: Осип Петрович завтра должен спозаранку в деревню отправляться, по каким-то личным делам, потому и карт не было. Обыкновенно-то после ужина старички за вист садятся, ну, или еще там что-нибудь. А молодежь сама по себе. Однако сегодня и молодежи не было.

– А как же Иван да Татьяна Тимофеевна?

– Ну, это еще сущие дети! Только б до дома добрались. Я их перепоручил там одному господину, он с Тимофеем на одной улице живет. К тому же личный экипаж. Обещал довезти. Кстати, как вы их нашли?

Мне не хотелось говорить о Татьяне Тимофеевне, а об Иване Тимофеевиче и сказать было нечего, кроме того, что это ужасно бойкий мальчишка со страшно преувеличенными понятиями обо всем на свете. Потому я попытался изменить тему:

– Скажите, а этот доктор – Андрей Пшемислович, кажется, довольно оригинальный человек.

– О да! И весьма! В своем роде самородок, – прямо загорелся Федор Кузьмич.

– Отчего ж он весь вечер молчал? Кажется, кроме меня, он и двумя словами ни с кем не перекинулся.

– Да, в том-то и оригинальность его. Впрочем, тут одним словом не скажешь. Андрея Пшемисловича узнавать надо! И к тому же сегодня… обстоятельства явились не те, чтоб у него была охота говорить, – уклончиво сказал Федор Кузьмич.

– Уж не барона ли вы имеете в виду? – спросил я.

– А у вас меткий глаз, Петр Григорьевич, – Федор Кузьмич даже прищурился и погрозил мне пальцем. – Вот что, ехать нам еще прилично. Пожалуй, расскажу вам кой-чего об этих господах, коли вы и сами угадали конфронтацию между ними. Простите великодушно!

Федор Кузьмич снова запустил руку за пазуху и сделал изрядный глоток своего напитка.

– Вы хоть и были сегодня свидетелем, так сказать, единовременного присутствия доктора и барона под одной крышей, – начал свой рассказ Федор Кузьмич. – И вроде как ничего страшного не произошло. Однако смею заверить вас, что два этих человека буквально на дух не переносят друг дружку. Кстати, сегодняшний вечер столь рано завершился отчасти и потому, что хозяева побоялись, чтоб Андрей Пшемислович с Мартином Людвиговичем как-нибудь не столкнулись. Так вот, взаимная эта неприязнь у них очень давняя и зародилась даже не у нас здесь.

Вообразите, что Андрей Пшемислович, ныне столь тихий и кроткий, некогда был склонен к авантюрам. И не просто, знаете ли, каким-то там, а самым натуральным. Словом, случилось нашему доктору лет эдак тридцать назад отправиться в путешествие к побережью Южной Америки. Хотя экспедицию эту и организовывало Русское географическое общество, но вы сами можете себе представить, как у нас проделываются такие дела. Тем более что интересы путешественников были какие-то специальные, по разумению начальства, не могущие принести пользы отечеству.

Словом, снаряжалась экспедиция ни шатко ни валко, все больше на энтузиазме самих ученых. И вот одним таким энтузиастом и был тогда еще юный медик Андрей Пшемислович Болицкий. Ехал он в экспедицию в качестве судового врача. Не знаю деталей, а и не так уж они важны! Однако до берегов южноамериканского континента корабль не дошел. Потерпел крушение невдалеке от какого-то небольшого островочка. И хотя крушение происходило в непосредственной близости от суши, из-за дрянного снаряжения и плохой подготовки команда не имела сил и средств спасти себя. Погибли все. Кроме нашего доктора, конечно. Да и того вынесло на берег, сам он не помнит как.

Остров тот был людьми необитаем. Подчеркиваю – людьми! Зато там жила огромная колония обезьян – эдакие крупные особи с рыжего цвета шерстью и называются, кажется, рыжие ревуны. Как говорит доктор, повадкой очень схожие с людьми. И даже некое подобие общества у них имеется. Это, конечно, дело известное, дарвинизм и все прочее, но мне лично с трудом верится…

И вот представьте себе, Петр Григорьевич, что животные эти буквально спасли Андрея Пшемисловича, найдя его, ослабевшего и почти совсем без сознания, на побережье, куда спускались в поисках моллюсков! Вообразите, что дикие животные, которые, может, и человека никогда не видывали, не только спасли Андрея Пшемисловича от смерти, но и приняли его в свою стаю. Так что жил доктор на острове не как Робинзон, а скорее как Маугли.