Как только у собравшихся в гостиной перестало звенеть в ушах от возгласа барона, все тотчас бросились к нему и обступили тесным кругом, заговорили, загомонили. Видно было, что рыжий господин – всеобщий любимец.

– Везучий вы человек, – шепнул мне Федор Кузьмич. – В один вечер и нашему барону будете представлены!

– Кто ж он таков? – я был заинтригован.

– О, в двух словах не скажешь! Барон Мартин фон Лей, – несколько торжественно произнес Федор Кузьмич так, будто я должен был тут же и ахнуть: "Неужели тот самый!"

– Вы пока здесь постойте, Петр Григорьевич, я вас обязательно познакомлю, – заверил Федор Кузьмич. – Я пока побегу расспрошу, где это он наших беглецов настиг.

Когда ушел Федор Кузьмич, я вдруг понял, что нахожусь в полном одиночестве. В один миг я стал никому не интересен и не нужен. Именно этого больше всего я и боялся, думая о своем выходе в свет, что придется целый вечер простоять в уголке с робкой надеждой, что хоть кто-то обратит на меня внимание. Мне сделалось ужасно неуютно. Даже кашель вдруг усилился и грозил перейти в настоящий приступ. В то время как из толпы, окружившей барона, доносился весьма звонкий голос гимназиста: "Да бросьте! Выдумают в самом деле – бежать! Вот вам слово – захотелось воздуха глотнуть. Уж очень тут сперто!", я, прижав к губам платок, пытался совладать со рвущимся из груди кашлем.

– Как нехорошо это у вас, – вдруг услышал я подле себя.

Я обернулся на звук голоса и с удивлением обнаружил, что в том же углу, где стою я, сидит пожилой господин в простом черном сюртуке и брюках. Человек этот был, очевидно, в летах: седые белоснежные волосы обрамляли его голову от одного виска до другого, лоб и макушка были абсолютно лысые. Такими же седыми были и усы, и аккуратно подстриженная бородка клинышком. Господин смотрел на меня поверх очков в тонкой стальной оправе.

– Так вам этого оставлять нельзя, – продолжал господин.

– А вы, простите, медик? – спросил я, от удивления кашель несколько перестал.

Он слегка наклонил голову:

– Если угодно, заходите ко мне прямо завтра, – сказал господин. – Хотя я вижу, что у вас не чахотка, но все же запускать не советую.

Господин сунул руку во внутренний карман сюртука, вынул оттуда карточку и протянул мне. Правда, прочитать ее я не успел.

– Андрей Пшемислович! – раздался вдруг молодой бойкий голосок. – С кем это вы тут?

Я обернулся и увидел только что введенную девицу, очевидно, Татьяну.

– Да вот, Татьяна Тимофеевна, – господин встал с кресел. – Еще и сам не успел отрекомендоваться. Андрей Пшемислович Болицкий, – протянул мне руку господин.

– Петр Григорьвич Карудо.

– Татьяна Тиимофеевна Зайцева, – подражая моему тону, протянула мне руку девица. Она смотрела мне в глаза столь прямо, что я невольно смутился, как-то неловко пожал ее пальцы, чем привел эту особу в совершенный восторг. Она залилась веселым смехом, а я не знал, куда деть себя от смущения.

– Не обращайте внимания, Петр Григорьевич, – видя мое положение, сказал Андрей Пшемислович. – Она еще совсем ребенок.

По моим-то наблюдениям, этот "ребенок" уже вошел в ту пору, когда пора бы вести себя несколько сдержаннее. Вслух я эту мысль не озвучил.

– Ну, что вы как воды в рот набрали? – спросила меня Татьяна Тимофеевна. – Скажите же нам, кто вы такой, таинственный незнакомец.

Я сообщил, зачем прибыл в Устюжну. Услышав, что я простой учитель географии, а не граф Монте-Кристо или, на худой конец, не беглый революционер, Татьяна Тимофеевна заметно поскучнела.

– А, так вы ученый! – протянула она с иронией. – В таком случае, оставлю вас вдвоем. Я ведь еще слишком мала, еще ребенок для ваших разговоров.

Не дожидаясь ответа, Татьяна Тимофеевна повернулась и ушла обратно к обществу, окружавшему барона. Там уже завязалась какая-то оживленная дискуссия. Иван Тимофеевич, видимо, пикировался с бароном. А я не мог не заметить, как изогнулась талия Татьяны Тимофеевны, когда она отворачивалась от нас.

– Вот ведь характер, – улыбнулся Андрей Пшемислович, имея в виду Татьяну Тимофеевну.

– Уже наслышан отчасти, – сказал я. Меня несколько задели слова девицы, но больше всего я досадовал на себя, что не нашелся, чего бы такого ответить, чтобы еще хоть ненадолго задержать ее рядом с собой.

– Господа, – вдруг вышел на середину комнаты Осип Петрович. – Поскольку все теперь в сборе, прошу отужинать.

Все общество шумно и весло потянулось в столовую. Гости стали рассаживаться. Было видно, что многие садятся по давно заведенному ритуалу, то есть на "свои" места. Федор Кузьмич выхлопотал мне место поближе к центру стола, рядом с одним господином, которого я не приметил в гостиной, что было довольно странно, поскольку размеров этот господин был почти невероятных. Точно пригорок, сидел он на своем стуле. Чуть только мы все уселись за стол, человек этот успел набрать себе целую тарелку закусок и с умильной улыбкой на румяных губах отправлял их в рот одну за другой, изредка сладко причмокивая.

Федор Кузьмич успел шепнуть мне на ухо, что зовут этого крупного господина Антон Карпович, представлять же нас друг другу не стал. Антон Карпович не проявил к моей персоне ни малейшего интереса, даже головы не повернул. Вся его мысль, кажется, была сосредоточена на угощении. В лице читалась необыкновенная благостность человека, никогда не знавшего невзгод, чрезвычайно выпуклые глаза его светились кротким, но непобедимым счастьем, в особенности это стало заметно, когда подали горячее.

Главной новостью вечера мне не суждено было стать. Все внимание было обращено на барона, он шутил и балагурил, подтрунивал над иными из гостей, очень налегал на жареное и на красное вино. То, что он привык к роли "души общества", тоже было очевидным. За столом разговор шел большей частью о политике, но, странное дело, не о нашей, а о немецкой. Барон безо всякого стеснения выказывал свои бисмаркианские взгляды, за что Иван Тимофеевич называл его костным консерватором и, как раз наоборот, все время норовил съехать на наши отечественные вопросы.

Меня даже несколько удивляло такое увлечение политикой, не только здесь, а даже еще со времен учебы моей в институте. Не было у нас студента, который хоть раз да не высказался бы о противостоянии народников и марксистов, о рабочем движении, положении и роли крестьянства и прочее. Пожалуй, я был единственным студентом института, которого политика не трогала. Был, правда, еще Краснецкий (тот, что покончил с собой), но он был нарочито аполитичным, что тоже в своем роде политическая позиция.

Мне же все это было просто неинтересно и скучно, потому я больше следил за говорившими, нежели за самим разговором, и за бароном прежде всего. Я смотрел на этого странного человека и не мог себе уяснить, в чем сила его неотразимого обаяния. Был он невысок ростом, пузат, коротконог, имел большеносое лицо и выпученные глаза. К тому же эта дикая, невозможная рыжая шевелюра вкупе с усами придавала нечто разбойничье его образу.

Справедливости ради замечу, что, невзирая на некоторую несуразность его фигуры, в этом человеке угадывалась большая физическая сила и ловкость. Был он явно незлоблив, хотя и вспыльчив. Меня же, главное, раздражала в нем манера постоянно смеяться, широко разевая рот, так что можно было сосчитать все его почти совсем не испорченные зубы. За этими мыслями я не вдруг заметил, что обращаются уже ко мне.

– Петр Григорьевич, а вы что на это скажете? – обратился ко мне Осип Петрович.

– Я, в сущности… – замялся я. – Вопрос неоднозначный, – я отчаянно пытался воскресить в памяти хотя бы начало разговора, в то время как все взгляды в ту минуту были направлены на меня.

– А ведь нас еще не представили друг другу! – воскликнул барон. – Прошу простить великодушно! Мартин Людвигович фон Лей!

Услышав мою фамилию, барон вдруг сдвинул кустистые брови и завращал глазами:

– Карудо, Карудо, – бормотал он. – Не тот ли самый, что при Петре Великом пустил на дно шведскую каравеллу "Христина"?