– Где? Не вижу! А-а-а, вот он!

Захар обладал ночным видением. Мы всегда удивлялись, как он может видеть в темноте. Когда надо было что-то ночью найти, мы звали его. Петька убежал за жеребцом, а я поглядывал за своими и соседскими конями.

Мы ещё долго сидели у костра. Тёплая летняя ночь нежно обнимала нас за плечи. Ласково трепал волосы свежий ветерок. Из леса доносилось ночное пение малиновки и дрозда. Среди их мелодичных звуков едва различимы нежные трели соловья. Слышался треск кузнечиков и сверчков, а на болотах кваканье лягушек. Скрипучий свист ушастых совят замыкал лесной хор. Ночные звуки и запахи леса, журчание воды и дым костра создавали умиротворяющую атмосферу, столь непохожую на дневную суету. День и ночь, словно два разных мира. Каждый со своими законами и порядками. Постоянно сменяют они друг друга и неизменно приходят в жизнь всего живого, чтобы отсчитывать года и столетия…

Обычно у костра мы рассказывали страшные сказки, чтобы не спалось. Не то можно было недоглядеть коней, ведь на них могут напасть волки, медведи или украсть чужие люди – конокрады.

– Помните, дядьку Павла – челдона из Бадогово? – спросил Захарка, вороша в костре сухой веткой обгоревшие сучья. – Он был у нас на празднике весеннего Николы.

– Да, помним, а что?

– Вот что он поведал тогда моему отцу, – Захар запрокинул голову и загадочно замолчал, словно вспоминая, о чём же поведал ему тот дядька-челдон.

Мы подсели к нему поближе.

– Ну же, рассказывай. Что тянешь?

– В этих местах живёт легенда об охотнике Матвее, – начал Захарка, довольный вниманием друзей. – У него было увлечение: делать чучела из убитых животных. Охотился как-то он в здешних местах, искал оленя, уж очень ему не хватало его чучела. Когда стемнело, решил отсидеться под деревом, дождаться утра, а потом продолжить поиски, но вскоре задремал и сквозь сон увидел женщину в белом.

– Кто ты? – спросил Матвей.

– Я, – отвечает женщина, – хозяйка тайги.

– Хозяйка?! – усмехнулся охотник, не поверив ей.

Она взмахнула руками, и среди лета пошёл мелкий снег. Охотник сжался весь от холода, но всё равно не поверил. Тогда она скрестила руки, и снег прекратился. Потом провела по своим длинным волосам, и пошёл ливень. Матвей промок до нитки, замёрз и, стуча зубами от страха и холода, сказал:

– Верю, верю хозяйка тайги, что надо тебе от простого охотника?

– Ты зачем моё зверьё убиваешь ради потехи? Нет тебе прощения, утром ты исчезнешь, как ни бывало тебя никогда.

Для доказательства сказанного, она дотронулась рукой до дерева, около которого сидел охотник, и оно исчезло.

– Прошу тебя! – взмолился охотник. – Оставь меня, не буду я убивать зверей ради забавы. Уйду, сегодня же уйду домой!

Женщина исчезла, а охотник с тех пор перестал делать чучела. Хозяйку тайги не раз ещё видели другие охотники, увидев её, кланялись, а она проходила мимо, будто плыла…

– Ого! Страшно! – испугался Тимоха. – Теперь боязно мне.

А Захар, хитро улыбаясь, продолжает:

– А вот ещё история…

– Нет! Хватит, ну тебя!

Мальчишки отошли от Захара, явно не желая больше трястись от страха. У меня было с собой белое полотно, я незаметно отошёл от костра и залез в кусты, накрылся им, вышел из-за укрытия и страшным голосом закричал:

– У-у-у!

Ребята с криками: «А-а-а-а!» побежали врассыпную, а я рассмеялся. Но вдруг среди темноты увидел женщину в белом и сам сильно испугался. Оказалось, это была старшая сестра Тимохи. Она пришла в белом платье с вышитым передником, белом платке и принесла нам пирожки…

В тот же год осенью, несмотря на плохое самочувствие, мама пошла со мной и братом Иваном в лес на болото Ониканку за клюквой. Мы набрали столько ягод, что с трудом несли их. Шли долгих двенадцать километров.

– Давайте, сыночки, я понесу, тяжело вам, не донесёте, – мама пересыпала почти все наши ягоды в свой мешок и тащила всю эту тяжесть на себе.

Домой вернулись к ночи. Долгая дорога и тяжёлая ноша усугубили её состояние. После этого дня она почувствовала себя хуже и с каждым днём таяла и чахла на глазах.

В бездонный дым небес,

В стеклянные глаза

Глядит молчанием своим

Зажжённая свеча.

Весной 1924 года при родах десятого ребёнка мама умерла. Ей было тридцать девять лет. Этот день запомнился мне на всю жизнь. Мы со старшим братом привезли тогда четыре воза сена. Не заходя в хату, завезли воз на сеновал и начали его сметовать. Подруга мамы тётка Дарья подбежала к нам и позвала домой.

– Идите, детки, быстрее: мама ваша умирает.

Мы с Романом вбежали в хату. Мама лежала на полу на постели. Она просила:

– Прошу, согрейте мне ноги. Я не чувствую их.

И обратилась к мужу:

– Никита, береги детей! Не бросай их!

С этими словами она умерла… Мы все стояли вокруг её безжизненного тела. Младшие уже понимали, что случилось и громко плакали, звали маму, словно хотели разбудить. Мы: старшие дети и отец – стояли молча, понурив головы. Прибежала сестра Ульяна и начала голосить. Подошли соседи. Стало шумно. Все плакали. Маму похоронили рядом с первой дочкой. Рождённый малыш прожил семь дней. Его тоже похоронили.

Раскопали ещё свежую могилу и положили его гробик рядом с мамой.

На меня навалилось жуткое и тягостное чувство одиночества. Несмотря на наличие отца, сестёр и братьев я ощутил на себе его колючие щупальцы. Что-то ушло вместе с ней навсегда, ушло “на тот свет”. Я живо представил себе “тот свет” как окно в другой мир. Холодный и тёмный, где умершие исчезают в какой-то чёрной пропасти, откуда вернуться уже невозможно. Из этого окошка в меня проникает его ледяной холод и доносится его давящая тишина. Мне стало страшно за маму, ведь она теперь там одна без нас. Эта пропасть поглотила её, не оставив нам ни единого шанса когда-нибудь снова увидеться. Тётка Дарья сказала, что она попала в рай, а там хорошо и светло. Мне хотелось верить в это и в то что мама счастлива без нас. Ей не надо больше трудиться, вставать до зари и ложиться поздней ночью. “Отдыхай, мамочка!” – сказал я тихо, стоя у креста.

Ещё долгое время я не мог принять смерть матери, не мог поверить, что её больше нет. Мама оставила нам после себя тепло и свет …

После похорон у отца изменился характер и настроение. Он стал угрюмым и грустным. Куда уж до веселья. Ведь после мамы без сестры Ульяны в доме оставалось семь душ детей. Старшему сыну Роману исполнилось шестнадцать лет, мне шёл четырнадцатый год, а все остальные ещё малыши.

С тех пор началась наша сиротская жизнь…

Мы усердно трудились по дому и на хозяйстве. Роман ухаживал за скотиной, кормил, поил. Я доил коров, ухаживал за телятами, прял, ткал, варил обед, топил печку. Хлеб пёк отец. У меня не хватало силёнок месить тесто. Стирать бельё приходила Ульяна.

Помню, как соседки всё жалели нас:

– Детки сиротки, несчастные.

А я недовольно бурчал под нос: «Нет, чтобы помочь корову подоить, обед сварить, только языком мелете. А от ваших слов нам легче не станет». Когда доил корову, заматывал два пальца тряпкой: мизинец и безымянный, чтобы не отморозить их, и начинал дойку. Одну корову подою, а после второй коровы бегу домой греться со слезами на глазах. Пальцы рук и ног, отогреваясь, начинают нестерпимо болеть, что хочется громко выть. А коров у нас четыре. Они давали молока по три-четыре литра в день. Это маловато, потому что кормили мы их только сеном да соломой. Средний брат Ваня помогал мне: таскал дрова, подметал в хате, а малыши сидели на печи или полатях.

Поминки справлять помогали тётки, сестра и соседи. Я бегал по деревне и звал людей. Был такой обычай: кто идёт на поминки, несёт горбушку, а то и полбулки хлеба. После поминок мы этот хлеб кушали и говорили, чей хлеб вкусней.