Её сердце пропускает удар…во второй раз.

***

Чимин сидит на диване, когда дверь с гулким хлопком закрывается за Йесо. Гранат, зашитый за рёбра, сочится сердечным соком, осыпается зернами, как острыми камешками — тум-тум-тум — куда-то в желудок. Рот, скрепленный всё это время молчанием, приоткрывается ровно настолько, чтобы впустить в себя плоть сигаретного фильтра и выпустить табачный дым с желчью. Сизый мираж с очертаниями Йесо тает, вьется меж пальцев, спускается призрачной струей с запястья. Ему не одиноко, но пусто в собственной квартире.

На самом деле, «пусто» ему везде: на работе, в университете, где он украдкой подглядывает за ней в компании Юнги и какого-то парня, в кабинете Намджуна, в полупустой комнате Йесо. На излете первого месяца Чимин в кабинете психотерапевта устраивает форменный душевный эксгибиционизм, демонстрируя сердцевину открытой раны, которая разрослась от вихрастой макушки до филигранно вылепленных пальцев ног. Ким Намджун снисходительно объясняет, что так в народе именуется тоска.

— Ты скучаешь по Йесо, Чимин, — даже не вопрос, сразу аксиома.

— Нахуя?

Пауза тянется резинкой от рогатки.

— Нехуя…

До самого предела резинку тишины натягивает.

— Нихуя, — нервно вздергивается Чимин, пока в венах вскипает и пузырится гнев. Вопреки логике дышать ему становится легче, когда в затылочную часть прилетает осознание чужой правоты.

— Куда интереснее, скучаешь ли ты по Йесо, как по своему соулмейту или как по своему человеку, — с подчеркнутым равнодушием интересуется Намджун, словно не перед ним сейчас разыграли моно-спектакль «Озарение».

— А есть разница?

— Хороший вопрос, Чимин.

Он ищет разницу по углам их квартиры, распетрушивая коробки с цветастыми чашками — ничего. Ищет разницу на работе, сравнивая с Эрин, которая (справедливости ради) на порядок больше подходит ему: умеет молчать, не путает красные стикеры с зелеными, без заламывания рук приспосабливается к новым правилам жизни. Ищет разницу в своей голове, но находит только в кабинете психотерапевта Ким Намджуна на совместном сеансе, когда видит, как Йесо вытягивает в линию тонкие губы.

— Мне кажется, — начинает диалог Намджун, — несправедливо, что ты, Чимин, знаешь о Йесо так много, а она о тебе — ничего.

— И? — Чимин сам морщится от собственного голоса, настолько забито и тихо тот звучит. Сам себя не слышит. Чтобы не повышать резко просевший тон, он мотает головой, как молодой бычок на скотобойне, отказывающийся верить в близкое будущее — вот оно, ощерилось зубцами электрошока в тысячу вольт, ждет последнего откровения.

— Расскажи о том, что происходит между тобой и Сокджином. Это будет честно по отношению к Йесо, которая оказалась втянута в вашу войну.

Чимин разглядывает абрис девичьего лица, которое еще не понимает, что спустя пару секунд ей разобьют розовые очки и вобьют осколки линз в глотку. Он уверен, она пока ещё даже не в курсе, что смотрит на мир сквозь розовый цвет. Он уверен, она будет давиться кровью, глотая осколки и уверяя всех, что это амброзия богов и, вообще, ничего не поменялось — картинка на месте и никем не разграблена.

— Моя мать всю жизнь думала, что её соулмейт — Ким Догён, поэтому не запрещала себе к нему чувств, не запрещала ему целовать себя, не запрещала себе спать с ним. Родители обеих семей тоже в это верили, поэтому закрывали глаза на взрослые шалости своих детей, — Чимин шумно, с прищелком челюсти, зевает, сводя к минимуму значимость рассказываемой истории. — Конечно, впоследствии для них стало шоком письмо из СОУЛа, в котором говорилось, что Пак Джинён настоящий соулмейт моей матери, но ещё большим шоком стал факт того, что моя мать выходила замуж, будучи беременной от другого. Отец не стал устраивать скандалов, вместо этого они сели с Догёном за стол и обсудили всё. Было решено отдать ребенка в семью Ким, как наследника, и при этом разрешить матери видеться с сыном. Взамен она официально отказалась от него, и передала опеку жене Догёна.

— И почему же ты воюешь с братом? — интересуется Намджун, оставляя кривые пометки в блокноте.

— Не я с ним воюю, а он со мной, — шумно вдыхая носом, — за внимание матери. Сокджин отчаянно жаждет её любви, обрекая себя на вечный синдром отличника. Думает, что если будет везде первым и лучшим, то она забудет о своей семье и посвятит всю себя ему. Поэтому Сокджин с самого детства норовит забрать у меня всё, в том числе и соулмейта. Своего-то у него ещё нет.

Он не смотрит на Йесо — не хочет (возможно, немного боится с непривычки), но позже все-таки оборачивается. Чиминову скорлупу раскрывают легким прикосновением. Справившись с первичным дискомфортом и выпрямив спину, — по позвоночнику ожидаемо проносится сковывающая дрожь, напоминающая слабый удар током, — Чимин поддается иллюзии, что за улыбкой, речевым сокращением дистанции последуют слова, которые он хочет (которые ему необходимо!) услышать.

Например, «мне очень жаль».

Например, «сочувствую, как ты вообще остался в здравом уме?».

Вместо этого Чимин падает в кромешную тьму. В черную дыру. Она разверзлась в спорной глади карих глаз Йесо. Пак делает кульбит внутри своего тела, сжимается в шмоток холодной ярости и беспомощности перед чужим безразличием. Так вот как он выглядит, когда она перед ним выворачивается наизнанку? Чимин чувствует себя мясом наружу. Хорошо отбитым куском стейка, сухого, покрытого обугленной коркой, но с кровью. Диафрагма расширяется до боли в ребрах. Связки натянуты и пропесочены невозможностью затянуть вой. Он улыбается и вдруг произносит только им двоим понятное:

— Туше, дорогая, — теперь Чимин знает, как это неприятно открываться и наталкиваться на удаляющийся силуэт.

А разницы между тоской по своему соулмейту и тоской по своему человеку — нет. Как минимум для Чимина, смотрящего на то, как Йесо вытягивает в тонкую линию губы.

Он скучает по ней в принципе и безусловно.

Поэтому каждый следующий групповой сеанс терапии Чимин внимательно смотрит — впитывает образ в себя, отпечатывая на подкорке, чтобы следующие несколько дней дышать было легче. Только однажды дверь квартиры щелкает замочной скважиной и на пороге оказывается она. Причина его полоумной бессонницы.

Прежде чем он успевает среагировать: выдавить хоть какое-то подобие «что ты здесь делаешь?». Впивается голодным взглядом в литографию скул, разрез глаз — два вспоротых шва, сквозь которые просвечивает маслянистое средоточие лживой решительности. Прежде, чем Чимин успевает хотя бы слово проронить. Он замечает совершенно идиотские скини-джинсы, водолазку, тонкой вязкой впивающуюся в кожу, и что-то ещё…что-то совершенно неподконтрольное и незнакомое.

Прежде, чем он успевает хоть что-то, Йесо успевает первая:

— Надо расставаться, ничего не выходит.

Здесь Чимин должен плавно осесть в траву, как кузнечик, к которому пришла метафизическая лягушка. Всеобъемлющий пиздец в лице хладнокровной живности с разноцветной окраской, знаменующей интоксикацию и скорый его отбрык. Должен — но не может. Хорошая боевая лошадь перед финишной лентой не пасует, даже если внутренности кровавой нитью по ипподрому размазаны.

— Опять? — спокойно, ровно. — Снова убегаешь, закрывая глаза на проблему, потому что так удобно и привычно, да? — Чимин спокоен. Безмолвнее даосского монаха, обливающего себя бензином на заправке на глазах у сотен зевак. Только рот опять открывается:

— Нет, я совсем не против, не подумай. Просто интересно: сама от себя ещё не устала? В смысле, от собственной слабости и безвольности перед своими же страхами. Ты, как школьница, которая уже позволила стянуть с себя трусы, раздвинула ноги, но потом внезапно одернула подол юбки и убежала с криками «Извращенец», хотя начала всё первая.

У Йесо треснутое паутинкой боли лицо.

— Окей, ладно, пример со школьницей откровенно дерьмовый, — сеансы с Намджуном учат Чимина признавать свои ошибки. Глянь, что умеет, разве не прелесть? — Я хочу сказать, что это не мое дело, но такими темпами не видать тебе спокойствия ни без меня, ни со мной. Улавливаешь к чему я клоню?