— Хорошо. Обсудим условия? — привычно холодным тоном произносит Чимин, чтобы после почувствовать, как собственная половина души с облегчением соскальзывает с острия страха, отделавшись парой царапин чисто панического характера.

Йесо в этот момент сама себе гуся напоминает, который отчаянно пытается найти выход из загона, но получается только выдыхать из глотки шумное гагаканье пополам с раздражённым шипением. Пока лопатки проминаются под гамма-излучением опасности, что бдит сбоку в соседнем кресле и наверняка ржет, от идиотизма происходящего — храбрости повернуться и посмотреть у неё нет.

Похуй, лишь бы не передумал.

На обсуждение это, конечно, мало было похоже, скорее на беспрекословное выкатывание условий: Йесо живет одна, дважды в неделю каждый из них ходит на терапию к Намджуну, один раз на совместную, без острой необходимости (родители Чимина, рабочие ужины etc) видеться им запрещено, созваниваться тем более, переписываться — особенно (трахаться — даже и пытаться не следует). И после того, как за вместилищем всего светлого и доброго с клеймом «навсегда вместе» замыкается дверь, ведомая не злой волей, а безумной чиминовской рукой; после того, как принято решение об очередной несвободной свободе Йесо — сердце пропускает удар.

Вопрос — чьё именно?

***

В конце следующего дня Йесо пропускает вперед Юнги, вооруженного до зубов чемоданами с её вещами и котом. Стремится, как можно быстрее выдавить незащищенное тельце из азотной кислоты враждебного пространства: щерится полупустой шкаф в коридоре, недобро хмурит свое рыло кухня, Чимин безучастно смотрит на дно красной чашки. Какое-то время она просто стоит, обхватив ручку пальцами, и ждет, ждет, ждет. Выжидает, когда пальцы перестанут неметь, терпит собственную заполошность паникёрши, глотает всю горечь, обиду, ненависть и тошнотворное слово «любовь» тоже. Потому что память молниеносно атакует с фланга вспышкой — вон под тем журнальным столиком её крыло приходом, а вот там они беспощадно вминали друг друга в горизонталь плотоядного траха, а те чашки Йесо вообще однажды спрятала прямо под его кроватью.

Она смотрит на Чимина в последний раз, фокусируется на нем, и будто всё остальное неважно, и если не смотреть — не так омерзительно больно делать шаг за пределы.

Поначалу «за пределами» очень хорошо: университет, в котором оказываются друзья, потому что Юнги знакомит её со своим хубэ с вокального — Чонгуком; появляются хобби в виде нездорового стремления составлять словари синонимов на такие слова, как «тоска», «страх», «признание»; терапия три раза в неделю, на которой она узнает, что Ким Намджун вполне себе ничего, как человек, пока не лезет в их с Чимином отношения с целью наладить. На середине второго месяца Йесо чувствует, что пределы-то сужаются в плотное кольцо необходимости признать:

— Тебе ведь понравилось, да? — спрашивает Намджун, выводя неровную линию в своем блокноте.

— Уточните вопрос, доктор-ним.

Намджун коротко и насмешливо фыркает, усаживаясь поудобнее в кресле, и смотрит на неё почти осуждающе, но больше вопросительно. Серьезно надо уточнять вопрос? Вот прям очень серьезно надо вспороть старую, поначалу острую и кровоточащую, с годами обтесанную, отшлифованную и сглаженную рану в груди, и уточнить вопрос? Окей, знай, дело привычное.

— Скажи мне, Йесо, что ты чувствовала, когда занималась сексом с Чимином: отвращение, боль, твои старые раны, связанные с инцидентом в каморке, дали о себе знать или ты забылась и отдалась процессу, получая удовольствие? — очевидно не без удовольствия спрашивает Намджун. — Ответь честно, тебе стало легче дышать после, потому что вы с Чимином, наконец, утолили голод соулмейтовской связи или потому что тебе понравилось заниматься сексом с Чимином?

Во-первых, ей не легче дышать. Хуже, сложнее, труднее, невыносимее — однозначно. Во-вторых, позорный ответ на все его вопросы «да», но она никогда не сможет вывернуть язык так, чтобы вывалить всю правду вслух. Йесо кусает губы и отводит взгляд, ковыряя ногтём заусенец на большом пальцем. Оставшиеся полчаса сеанса она безуспешно прикидывается ветошью и молчит, боясь, что стоит только открыться пасти, как из неё повалится. И ведь валится спустя неделю, за которую Йесо умудряется примерно трижды напиться в хлам, сорваться и позвонить Чимину (спасибо, кстати, что не взял трубку), но самое ужасное — успевает в пьяном угаре поцеловать Чонгука.

— И как оно? — равнодушно интересуется Намджун, щелкая колпачком автоматической ручки.

— В целом нормально, — смакует никотиновую слюну на языке Йесо, понимая, что голос у неё ровный только за счет трех стаканов виски. В треснутой черепушке неровным мазком расплывается воспоминание поцелуя.

…Их в комнате Юнги двое, хозяин выходит поговорить с однокурсницей об отчетном концерте. Они сидят на полу и смотрят друг на друга голодными глазами: Чонгуку всего двадцать, он озорной, смешной, открытый и хочет познать мир со всех сторон, пока не стукнуло двадцать один; Йесо всю неделю ужалена неадекватным желанием доказать себе, Ким Намджуну, Пак Чимину и всему миру, что она всё ещё заперта в темной каморке рядом с чучелом Дровосека.

— Чонгука, — неуклюже цепляет пальцами ворот джинсовки, — а хочешь…

— Хочу, — нетерпеливо обрывает её парень, наклоняясь и впиваясь губами в её губы. Присосочно-щупельцево-крючочно скрепляются ртами, пока один познает мир, а вторая отчаянно что-то пытается доказать.

И внезапно ни каморки, ни спертого запаха, ни Дровосека она в своей голове не обнаруживает, только — тоску. Сука-тоска плесенью по углам, грибковыми спорами прямо в глотку залетает и оседает на дне равнодушным «вкусно, но не то».

… — Но? — вырывает из воспоминаний психотерапевт.

— Не принесло облегчения, — дымное облако выдыхает Йесо, осознавая наконец, что, кажется, свободной ей больше не быть никогда.

— И какой же вывод ты из этого сделала?

— Соулмейтовская связь та ещё сука? — заламывает бровь, насмешливо кривя губы.

— Вывод хороший, но не тот. В том смысле, что ты всё ещё врешь себе, Йесо, а значит — возвращаемся на исходную позицию.

И её ещё на неделю жалит в солнечное сплетение нездоровым желанием доказать. Она сама не знает, что конкретно, но чувствует — надо. Учится, исправно и в трезвом сознании ходит на терапию, кое-как отшучивается от неловкого Чонгука, который почему-то смущен больше неё, и всё равно в конце находит себя у дверей знакомой квартиры. Мнется, как никогда до этого, никак не может решить: туда или обратно.

Припудренная трагикомической пылью реальность транслирует в её голове забавные кадры прошлого. Как обживает эту квартиру, как насильно подминается под систему, которая существовала задолго до неё и будет даже после. В сердечный мякиш прилетает иглой: они в этой бетонкой клетке — бюджетное шоу на раз, ситком, который не сходит с экранов третий год как. Йесо проворачивает ключ в замочной скважине, полная решимости записать финальный эпизод прямо здесь и сейчас, без лишних свидетелей.

Спустя час и десять выкуренных сигарет то, что было прощальным, целомудренным касанием губ «раз — и больше никогда», легким поддёвком когтя выворачивается наизнанку, обретая с каждым новым движением кончика языка всё больше сраных подтекстов и значений. «Что ж ты творишь, что ж ты делаешь, ду-ра, отцепись и беги» — и это не предназначено для чужих ушей, это лупит в гонги здравомыслие Йесо, цепляясь птичьими лапками за края собственной могилы.

Целоваться с Чимином всё равно, что терять башмаки и нимб по дороге к греху. Отчаянно, вкусно, дышится легче и хуже одновременно, а самое страшное — нравится до поросячьего визга. Проволочная обмотка на конденсаторах здравомыслия лопается, высоковольтной дугой замыкая синапсы и нейроны. Это в чистом виде безумие, и Йесо добровольно кладет голову на отсечение, ставя подпись отпечатком губ на отказе от отвественности — и да поможет ей далее Кришна, если она серьезно полагает, что ещё сможет отделаться так легко.