— Совсем? А как же десять причин, почему вы с Чимином не можете быть вместе?

Скошенный лоб Йесо морщится, брови задираются, лопатки вздрагивают — не от ощущения сквозняка, когда дверь открывается, а от того, что обезвредив одну гранату и обернувшись, Йесо видит, как на её город летит атомная бомба — она терпит оглушительное поражение сразу после короткого триумфа. Юнги об этом заботливо напоминает.

— Вообще-то, двенадцать, — поправляет друга.

— М?

— Двенадцать причин, — крошит между зубов колечко кальмара. — Он подослал ко мне людей и угрожал — одиннадцать. Пока меня не было, спал со своей секретаршей — двенадцать.

Юнги заказывает бутылку виски.

Они говорят много: о Лондоне, о Джексоне, о Сахаре, о Хосоке с Рюджин, о выборе не просыпаться. Стоя на крыльце ресторана и затягиваясь сигаретой, Йесо понимает: неполную неделю назад она ненавидела Чимина, как и предшествующие полтора года, ненавидела с тех пор, как имела счастье лицезреть его лик. И вот, когда она уже поверила, что мучительные воспоминания мертвы — попустило, отпустило, выжила из себя — она обнаруживает, что не Чимин, а она остается с носом.

Так отчаянно ненавидеть, будучи необратимо привязанной.

Всё чего хочется Йесо, заходя в квартиру — это снова вернуться к ненависти: жалкой, неразбавленной, честной и понятной.

Через пару месяцев Йесо забивает.

Каждое утро смывает контрастной струей пост-сновиденческое наваждение из желания вскрыть чью-нибудь глотку: свою или чиминовскую, не имеет никакого значения; тоскливое и больное до ломоты в костях «не вспоминать, не просыпаться» намазывает тонким слоем на тост, запивает планом на день, чтобы вечером деловито вычеркнуть все выполненные пункты из списка. Йесо упакована в «Мин Йесо версия 2.0»: ручки кофейных чашек в цветовой палитре rgb смотрят на север, джинсы подвернуты ровно на два сантиметра, каждый день равен полагающемуся цвету в одежде, и только шакалий взгляд прячется за стеклами очков.

Голова заполнена стуком клавиш — Йесо постоянно находит себя приваренной к стульям в аудитории, пронизанной сухими голосами профессоров. Она не меняет ничего радикально: учеба дается играючи, по средам дует гаш с Юнги, утром целует Чимина и даже не морщится от отвращения, поправляя запонку на его рубашке, чтобы под ровным углом блестела. Цикличность почти перестает удивлять. Однажды она окончательно забудет и не проснется. Так действительно проще, оказывается, а потом:

— Я записал нас на терапию связи. Первый сеанс во вторник.

***

Два месяца.

Хорошо? Терпимо. Чимину сначала нравится такая Йесо, которая не ругается, ручки разворачивает сама, еду выкладывает на правильные тарелки и укладывает вещи в гардеробе так, что придраться не к чему. Она к нему такая льнет, подставляется под ласки, под губы, под слова. Огибает его пластичностью характера и всепониманием, только через три недели всё это встает костью в горле. У Чимина будто защемило нерв в шее — болевой прострел отдается дробью в висок.

Его накрывает не сразу: Йесо — не Йесо; сдалась.

Классическая Мин Йесо выглядит вот так: сооружает чудовищное препятствие из необходимости вывернуться при ком-то конкретном наизнанку; симулирует в вопросе настроения — «ты мне не нравишься, поэтому феншуево наделала лужу у входа»; бракует собеседника в зародыше, медлит испытующе. Тайна чужой коммуникабельности вносит смятение в синтетический вихревой сгусток Чимина, когда он вроде наизусть знает все химические превращения, но вместе с тем — не узнает.

Чимин обреченно открывает глаза — это уже не бой, это сдача оружия. Ему такого не надо, поэтому он долго ходит кругами, вспоминая заповеди всех психологов и психотерапевтов, через которых когда-то в юношестве прошел.

Заповедь первая: «Представьте, что вы на горной вершине. Расправьте руки, глубоко вздохните, позволяя свежему воздуху заполнить ваши легкие. Почувствуйте, как с каждым вздохом, очищается…что? как же там было-то, блять?..» Первые раскаты грозы приходят вместе с осознанным решением — нет места злости. (сука). Нет места необоснованной агрессии, ведь Чимин реабилитирован, мудр и взросл — решил проблему со своим соулмейтом.

(сукасукасука; тупаятытварьчимин)

Он записывает их на терапию связи. Кадык нервно дергается вверх-вниз с типичным мультяшным звучком, когда он сообщает об этом Йесо. Может, именно поэтому он забывает ей сообщить, что делает это ради неё? Брехня. Чушь собачья на постном молоке. Чимин делает это, потому что ему страшно признаться самому себе: он скучает по ней, по настоящей Йесо, которая честна в своей ненависти, которая раскрыта перед ним и не равнодушна.

Во вторник Чимину почему-то ужасно тяжело дышать, когда он замечает преувеличенно равнодушный взгляд администраторши за стойкой на цокольном этаже больницы СОУЛа, почему-то палец сам вдавливает мягкую кнопку «14» в лаунже лифта, почему-то так блядски тяжело переступить через кусок мохера, пригласительно распластавшегося перед порогом. Там же, у двери с табличкой «Ким Намджун — психотерапевт соулмейтов», у Чимина где-то в начале глотки возникает трусливое желание, прямиком из по-тараканьи скомканной жизни, где он эгоист, выблядок золотой молодежи и циничная тварь, — бросить всё к чертям, элементарно не протаскивать себя и тело рядом сквозь этот ад опять.

Как перед нырком в прорубь, Чимин, задержав дыхание на излете, шагает в омут с легионом чертей. Не хочется (надо). Омерзительно продирает загривок сотней морозных игл. Первый сеанс проходит в напряженном молчании ровно, как и второй, и третий, и десятый. На одиннадцатом Йесо ломается с оглушительным звуком, когда Ким Намджун-ши, казалось бы, в пустоту спрашивает:

— Почему вы не можете быть вместе?

Одна из извечных проблем Йесо — неподвластное искусство крепежа языка за зубами. Изо рта падают лишние слова, лишние двенадцать причин почему «не»: не смогли, не могут, не смогут. Она просыпается внезапно и против воли. Чувствует зуд обломков где-то под грудиной, куда напихали пять мотков стекловаты, как минимум. Становится жаль собственных бумажных корабликов, пущенных вниз по речке с наивной надеждой, что всё обойдется. Пыль размачивается солеными каплями, липнет к щекам и демонстрирует чужакам её слабость, открытость.

— Отпусти меня, Чимин-а, — жалобно, треснуто, с придыханием бросает Йесо.

— Я не могу.

Чимин открывает глаза и видит мир в причудливой кровавой огранке, светофильтр-насмешка. Физика цвета — скупой диапазон в спектре с частотой от 405 до 484 терагерц — то, что называется красным. Сгусток боли, навсегда запечатывающийся на сетчатке.

— Я не хочу больше боли для нас, для тебя. Хочу всё исправить.

— Тогда отпусти, — шепелявым шепотом давит Йесо, пока психотерапевт молчаливо наблюдает результат их индивидуального бессилия перед судьбой, отнюдь не похожий на очередной завиток биографии.

— Чимин-ши, — невыразительным голосом произносит Ким Намджун, — поступите, как просит ваш соулмейт. Иногда расстояние и время действительно лечат.

Но Чимин может думать только о том, что в их случае время — грабит.

Ткань психики коротит вихревыми спиралями, вместо слов сожаления он задыхается проклятиями, пароксизмами острой паники и беспомощного смятения. Пока Чимин агрессивно гнет свою линию, создавая вокруг себя образ гадливого манипулятора, по глазам бьёт ослепительная нарезка: Йесо меняет гнев на милость, Йесо открывает ему дверь в свой мир, Йесо говорит с ним. Он сможет, один раз ведь смог, и она вернулась к нему — дурман самообмана сгущается. Барабанная дробь короткой боли повыше переносицы размягчает путы рассудка, и разум уже бродит в состоянии хлебного мякиша. Пак Чимин — наивность, бледный пафос, незаурядное коварство, как они есть.

Он поправляет воротник темно-синей рубашки и двигает вазочку с конфетками так, чтобы она стояла ровно по центру стола. Смотрит на несуразную Йесо, непонятную в своем стремление наступать на одни и те же грабли вновь и вновь, смущающую разум Чимина своей иррациональной любовью, и абсолютным иммунитетом к обучению на примере «горячее-холодное». Её свобода — фикция, и он, после деструктивного монолога с самим собой, позволит ей ещё пять минут.