Они целуется пошло, развязно, постоянно трогают друг друга, разрывая фиолетовую ткань своей одежды на лоскуты. Чимин бренчит пряжкой от ремня, расстегивая молнию на брюках, дергает ручку кухонного ящичка и тащит из упаковки презерватив (ну хоть какая-то польза в его маниакальном стремление упорядочить всё).

— Сама, — тяжелым голосом, не терпящим возражений, говорит Чимин, вкладывая в руку блестящий квадратик.

Йесо хлопает ресницам, рассеивая туман похоти, смотрит на него волком исподлобья, чувствуя, как чиминовы пальцы давят на затылок. Он впивается в её губы по-животному, кусает их до металлического привкуса во рту, намекая, что уже поздно оборачиваться назад — все заслоны сломаны. Она тянет зубами за край упаковки, плюется фольгой в сторону и мучительно долго, с оттяжкой, неловко обхватывая пальцами плоть, раскатывает резинку по члену.

Чимин входит медленно, останавливается, позволяет привыкнуть к новым ощущениям, прежде чем начать реально двигаться. Он отвлекает внимание, целуя под грудью, ведя языком по животу, прикусывая соленую кожу на шее. Йесо всхлипывает задушено, замирает и позволяет делать с собой всё. Телодвижения набирают обороты, внизу живота девушки бухнет воспаленное возбуждение с удовольствием, натягивая нервные окончания на костяной остов.

В ней туго, горячо, на пределе его терпения. Чимин чередует поступательные движения с обжигающими поцелуями, кусает, вырывая Йесо из бессознательного в сознательное и обратно. Отстраняется, чтобы перехватить её ногу и положить себе на плечо. Он повторяет за вытатуированной овчаркой, кусая лодыжку и целуя выпирающую косточку, оставляет блестящие капли вязкой слюны на ноге и обхватывает её талию руками, чтобы насадить на себя. Упирается пахом в неё максимально до едва ли разборчивого крика Йесо:

— Го-с-с-с-с-с-поди.

Она крепко обхватывает его шею и тянет на себя, чтобы лоб в лоб, чтобы задушено, гадливо бросить в губы мольбу:

— Ещё, п-пожалуйста.

Чимин хмыкает смазано, пока его внутренний зверь заходится ревом, выгибается, клацает зубами, ощетинивается и потворствует её желаниям. Он руку между их взмокших тел просовывает, давит на клитор и толкается внутри, синхронизируясь с руками. Йесо громко кричит в его плечо, комкая пальцами кожу на ребрах и оставляя там красные борозды от ногтей. Она становится шероховатой, угловатой, мертвенно-жесткой. Со стороны кажется, что Чимин обнимает труп, словивший свой первый в жизни оргазм.

Беспомощность Йесо — палка о двух концах, чертово искушение для любого с замашками садиста, из которых Чимин полностью состоит.

Он чувствует, как её пульс долбится ему в губы, двигается в ней быстро, позволяя себе кончить на громком выдохе и её хриплом стоне. Подхватывает её колени, не позволяя им разъехаться, и тычется носом во влажный от испарины живот.

Они так и стоят, находясь в друг друге и в моменте. Вязнут, словно мухи в гудроне или меде — тут зависит от точки зрения. В условном вчера они вмазываются друг другом, в конкретном сегодня — выворачиваются наизнанку от кожи, прилипающей к коже другого. Йесо ловит отголосок воспоминания в лице напротив, в раскрывшихся губах, в тяжелом и громком дыхании. Язык вяло сворачивается в трубочку по форме слов «люблю тебя, сука, что же ты наделал», от этого ей хочется блевать.

Небо за спиной Чимина лопается по шву, объявляя о полноценном начале нового дня, в котором уничтожить друг друга — как самоцель…раньше. Сегодня один из них выбирает не просыпаться.

========== when fates collide ==========

Чимин сглатывает горечь. Ловит последние отголоски эндорфиновой пляски на фалангах пальцев, обводя костяшками линию девичьей талии. Кажется, ещё секунда-другая, и спичечный короб кухни заполнит чистейшая, кристаллизованная паника. Но ничего не происходит.

Пурпурный рассвет клубится и прицельно освещает темные углы: прилипшую кожу к отполированной поверхности, бледное бедро, которое Чимин всё ещё держит мертвой хваткой. Тиски разжимаются, оставляя невидимую глазу печать ладони, — последние метки на холсте, который когда-то в темной каморке узнал лиловые краски гематом, бордо засосов и запекшейся крови на губах. Чимин всё ещё пьян случившимся и превозмогает. Он хочет избавить себя от их смешавшегося запаха, который теперь чует ещё четче. Хочет и не может отвалить от расхристанного перед ним тела. Внутри — колотый лед. Студень отвращения к самому себе, набившийся в пищевод, резиново колышется в брюшной полости.

Он тактильно уговаривает Йесо принять вертикальное положение. Йесо лежит. С криво торчащими нитками в месте порванного платья, словно это из неё лезет, словно она набитая старьем кукла. От этого только хуже, только нелепее. Нелепость — это даже не смерть. Так, повод задыхаться время от времени и биться головой о стол: «Съебывай, милая, дальше — пиздец».

Он выкручивает рацио на полную и, наконец, превращается в саму педантичность и последовательность. Натягивает на Йесо платье, застегивает пуговицы фиолетовой рубашки, неловко скрипит застежкой брюк, цепляет пиджак с пола, отряхивая от пыли и похоти, и под локоть подхватывает девушку, чтобы унести её в спальню.

Себя он так и не находит.

Йесо кутается в одеяло, мнет хрустящую от чистоты простынь и смотрит на Чимина, склонившегося над ней. Улыбка поворачивается к нему, сотнями трещин бледного профиля вспарывая изможденный косой ромб его лица. У неё сейчас лицо непрофессиональной плакальщицы, которая только что распробовала настоящую горечь. Йесо глотает всплывшие у гланд противоречивые чувства, когда Чимин её обнимает. Вот так — просто, словно всегда это делает. От этого тошнит, от этого по спирали фланируют вниз, на дно, лохмотья измочаленного сознания. Она обмякает в объятиях. Руки у Чимина такие теплые, такие родные, что на секунду кажется, что всё «до» — тупая шутка. Дамба слезных потоков дает трещину.

— Поспи, Йесо-я, — она в ответ давится собственным языком, выпёрхивая одобрительные согласные и закрывает глаза, выбирая не просыпаться. Попробовать пришить к лицу маску, которую больше никогда не придется снимать.

***

Йесо топит лицо в ладонях, в ладонях вода — холодная и шибающая хлором. Она смотрит в зеркало над раковиной, вылизанное до кристального блеска, и там оно. Лицо человека, которого распотрошили и оставили доживать свой век на дне пластикового ведра с прочими такими же кишочками. Ещё пару дней назад ей было бы больно, но сегодня ранним утром она выбирает не просыпаться, как и пять дней до этого.

Она примеряет на себя очередную маску, в этот раз прилежной жены, которая ради спокойствия любимого мужа жертвует своим будущим и карьерой. Натягивает черный свитер с такими же черными джинсами, почти не-дрожащими пальцами ковыряет темно-зеленый чехол, чтобы сменить его на черный. Внизу в коридоре её ждет Чимин в идентичной цветовой гамме, потому что прилежным женам положено быть в унисон любимым мужьям.

— У тебя сегодня встреча с деканом, ты готова? — спрашивает Чимин, помогая надеть ей пальто.

— Да.

— Можем потом пообедать вместе, если хочешь?

— Я, — сглатывает вязкий комок Йесо, натягивая на лицо вежливую улыбку, — хотела пообедать с Юнги. Я давно его не видела, можно?

— Конечно.

И больше они не говорят до самого университета, перед воротами которого Чимин показательно выбегает из машины первым, чтобы открыть ей дверь. Йесо без скрипа челюстями подает ему руку и даже оставляет влажный отпечаток губ на его щеке, потому что всё вокруг должны знать: Мин Йесо — очень прилежная жена в первую очередь, а уже потом шлюха, лесбиянка, ведьма с языкового. Через пару часов в стенах альма-матер она не без тоски отмечает: её родные ярлыки больше не принадлежат ей. Теперь они неподъёмной ношей висят на той, кто их в свое время навесил на неё. Даже это у неё забирают.

— Что нового расскажешь? — спрашивает Юнги, когда им приносят пасту с чернилами каракатицы.

— Я вернулась, — пожимает плечами Йесо, наматывая на вилку спагетти.