— Второе условие, помнишь? — резко, прерывистым выдохом.

— В жопу условие? — парирует с улыбкой её же словами Сокджин.

— Лучше от инфаркта загнусь, — и возвращается к своей «Утопии», пока у самой кровь в жилах стынет от ужаса, а перед глазами почему-то всполохами отрывки той самой пьяной ночи в постели Чимина с Чимином. Овчарка с удвоенной силой грызет лодыжку, футболка липнет к спине горячим хлопком, внизу живота тугой узел.

Этим же вечером отправляет Сокджина в отель, а себя в клуб, чтобы под равнодушный ко всему ритм заело-твою-музыку-хауса вывести с потом и биологию, и постыдное прошлое, что бродит скисшим вином в ней до сих пор. На заднем фоне страхует Джексон, который спустя пару часов тащит её на своей спине до дома, заботливо укладывая на диван в конце. Горечь на корне языка удерживает слабую связь с реальностью. Йесо неловким движением шарит по карманам и по памяти воспроизводит номер психолога, чтобы записать самый длинный войс в её жизни, в котором две минуты вялой речи и четыре часа урчания Сахара.

— Я хочу домой, у меня нутро всё выворачивается и скулит. Я, кажется, мать вашу, реально хочу домой. Я вам никогда не говорила, но у меня ручки чашек смотрят на север — он был бы доволен. Книжки расставила, по пятницам теперь ношу красное, а в воскресенье черное — ему бы не понравилось, но он бы оценил с точки зрения подхода. Хочу домой, чтобы ткнуть ему это всё в лицо, — хмыкает запись голоса Йесо, но по факту хлюпает соплями вперемешку со слезами.

Утром она позорно разбивает коленку, падая с дивана, ползком добирается до кухни и чувствует — легче не стало. Организм выкручивает похлеще, чем во время героиновой ломки. Не то, чтобы Йесо знала, как протекает ломка, но у неё есть все основания полагать, что примерно вот так. Она осушает бутылку с водой и ковыряет воспоминания прошлой ночи: клуб, выпивка, танцы, выпивка, Джексон, который клянется, что больше никогда с ней никуда не пойдет, собственный диван и неловкое сообщение психологу в пять утра.

— Твою мать, — морщится и кидается к мобильнику, чтобы извиниться, удалить и замять проблему. Меньшее, чего ей сейчас хочется, чтобы Сокджин узнал какой-нибудь её пьяный секрет (будто у неё они ещё остались).

На экране одно уведомление, которое заставляет пальцы согнуться и выронить телефон. Он падает громко, отдаваясь в грудине барабанной дробью; на сетчатке глаз выжжено короткое: «В жопу тебя, Мин Йесо» и выученный наизусть чиминовский номер телефона.

***

К моменту, когда Йесо прорабатывает окончательно свою травму, которая всё это время гнила в кладовке рядом с чучелом Дровосека; когда учится глушить свою соулмейтовскую тягу антидепрессантами; когда заканчивает семестр с отличием, в этот самый момент звонит Сокджин.

— Йесо, послушай, — запыхавшимся голосом, — мне очень жаль, я сделал, что смог, но авария… и повреждения были слишком… тебе надо приехать… я всё подготовлю.

— Что случилось? — прерывает его несвязную речь, чувствуя, как паника спиралью вьётся вокруг рёбер.

— Твои родители… они погибли в автокатастрофе.

А дальше всё, как в дешевом кино или сериале, который показывают по утрам, чтобы хоть чем-то забить эфирное время, которое никому нафиг не всралось. Джин объясняет, что ей можно делать и говорить в Сеуле, а что — нельзя. Например, ей придется много контактировать с Чимином, потому что условленные три года ещё не прошли. Йесо пытается объяснить, что давно простила родителей и отпустила их ещё в тот момент, как перешагнула порог чиминовской квартиры — ей не надо с ними прощаться. Сокджин настаивает.

— На Чимине это плохо отразится. Его семья не поймет, акционеры тем более. И в случае чего полетит твоя красивая жизнь, а не моя, Йесо. Подумай сама, что лучше — всю жизнь с Чимином или неделю поиграть в знакомую игру, чтобы потом жить спокойно?

Ну, во-первых, спокойной её жизнь нельзя назвать. Сломанная, неаккуратно склеенная — определенно, но точно не спокойная. Она только начала ощущать, как маска постоянного притворства дала трещину, и теперь опять. Снова играть, снова притворяться, снова Чимин.

За год в Лондоне Йесо понимает сокджиновский план: соулмейтовская связь причиняет боль обоим, отсюда следует, что когда страдает Йесо — страдает Чимин. И если она может себе позволить упиться или закинуться колёсами, прикрываясь депрессией, то вечно правильный, кристально чистый Пак Чимин лучше глотку самому себе перегрызет. И надо отдать должное Джину: не каждый сможет запастись таким поездом терпения, чтобы три года методично и планомерно доводить одного конкретного человека (это надо быть пиздец обиженным или жадным до власти социопатом).

Выходя из самолета, Йесо чувствует, как наслаивавшееся всё это время болезненное напряжение, вызванное пропастью между ней и её соулмейтом, снимает свой верхний слой. Дышать не то, чтобы легче, но значительно проще. Каждый километр, который приближает её к дому родителей, где уже собралась целая куча народа — спасибо криво работающим авиалиниям, что не пришлось их оплакивать по всем традициям — расправляет легкие. На крыльце своего бывшего дома Йесо цепляет к лицу очередную маску. Сегодня четверг и в меню — горе.

— Нам очень жаль, — произносит соседская пара.

В пустом желудке тяжко ворочается недобитый зародыш жалости. Йесо выдавливает горькую улыбку, жмет множество рук, пока снисходительная форма чужого сострадания заставляет злиться на саму себя в первую очередь. Она идёт на кухню, когда людская очередь горюющих заканчивается.

— Ну и как тебе это нравится, мам? — надтреснутым шепотом спрашивает Йесо у черно-белого снимка. Взгляд переводит на доску, где так и висит нетронутый кусок ватмана, сплошь заклеенный иллюстрациями светлого будущего — карта желаний, визуализация мечт. Картон с шелестом падает в ноги девочки-которая-в-это-дура-верила.

Она прячется на кухне среди пирогов, запеканок и кимчи с рисом. Портит пахнущий выпечкой воздух сигаретным дымом напополам с флюидами ненависти. Её удивляет, что Чимин, приблизившись к зоне повышенной радиации, даже не закашливается.

Он не один.

***

Остановившись в нескольких шагах от Йесо, он молча наблюдает за тем, как она курит. За те несколько секунд, что Пак оценивает ситуацию, она успевает два раза стряхнуть пепел в ближайший пирог — наверняка любовно испечённый какой-нибудь соседкой, вставшей по такому случаю в пять утра — и тушит окурок о золотистую корочку, где торчат уже три точно таких же. Показательный концерт детского недовольства, не заслуживающий внимания, и все-таки он остается в кухне, ощущая себя при этом довольно странно. Не чувствуя никакого желания оправдываться, Чимин признает, что с Йесо стоит поговорить: желательно до того, как она ляпнет при Эрин что-нибудь совсем неуместное.

Едкий запах ванильного табака щекочет ноздри — он терпеть не может запах сигарет, и Йесо, не будь дурой, хорошо знает об этом. Акт неповиновения в трех частях посвящен, безусловно, Чимину, и ему же отведена честь быть единственным зрителем — остальные, включая Эрин, находятся во внутреннем дворе, их голоса доносятся фоновым шумом. Кое-как удержавшись от порыва отобрать у неё всю пачку, Чимин ограничивается тем, что выбрасывает испорченный пирог в мусорку вместе с тарелкой.

— Я не хотел, чтобы вы виделись при таких обстоятельствах, — и он слышит, как Йесо фыркает: она будто давится воздухом от возмущения, и ему кажется странным, что Йесо вообще считает себя вправе быть недовольной. В конце концов, ей никто ничего не обещал.

Никогда.

— Но, раз уж так вышло, я буду благодарен, если ты перестанешь смотреть на Эрин так, словно вот-вот свернешь ей шею, — уточняет Чимин.

И это едва не заставляет Йесо начать царапать горло, чтобы разодрать несуществующую веревку, обвившуюся петлей. Произнести в её доме, в её присутствии, посреди спектакля «Трагически погибшие родители» совершенно неуместную реплику, содержащую чужое женское имя — всё равно, что отвесить ускоряющий пинок до Лондона.