Вдох, пальцы в кулаке посильнее сжимает, чтобы ногтями в ладони впиваться до глубоких следов.

— Не можем мы с ним вместе быть, даже если соулмейты.

Эта выдуманная ею же невозможность, немощь даже, щекочет больные нервы и заставляет ампутировать ту часть сознания, которая отвечает за предусмотрительность, благоразумие и выживание. Ей будет дурно так далеко от него в прямом и переносном смысле, но всё равно меньше, чем с Чимином рядом.

Они с Юнги не говорят больше об этом, выпивают пару шотов куба-либре — символично, ага — и расходятся, обнявшись друг с другом. Йесо надеется, что в последний раз, потому что не планирует больше возвращаться. Юнги надеется, что в последний раз, потому что девчонка заслужила пожить нормальной жизнью.

Йесо останавливается покурить у чёрного выхода, прикидывая, как проще: добраться до отеля сразу или сначала зайти в магазин за консервами Сахару. Успевает сделать три или четыре затяжки, прежде чем улавливает какой-то шорох возле себя. Мин Йесо никогда не получала по лицу бейсбольной битой и точно не знает, как чувствует себя при этом человек, но догадывается, что примерно вот так: секунду назад всё было в порядке, а потом проваливаешься в бульон где нет времени, гравитации и каких-либо мыслей, кроме легкого беспокойства, что у тебя взорвалась голова.

Сигарета падает на брусчатку. Гравитация никуда не пропадает, просто теперь Йесо держат за глотку, не давая упасть. В известной игре «бей или беги» за такое поведение начисляют ноль баллов. Стыковка её затылка с кирпичной стеной происходит лучше, чем у космических кораблей, и вместо того, чтобы как можно громче закричать, она пытается съёжиться и закрыться. Кто-то должен выйти: Юнги, Сокджин, люди Сокджина, которых он послал следить за ней, чувак из соседнего дома с мешком мусора, кто угодно.

Никто, естественно, не выходит, потому что это тупик, а здание напротив целиком арендовано под офисы: некому даже выглянуть в окно. Над ухом звенит чужой недобрый смех: «Привет, Йесо», «Не хорошо сбрасывать звонки, Йесо», «Не-веж-ли-во». Можно не угадывать, о чьих звонках идет речь, потому что список состоит буквально из одного имени.

— Я поняла, поняла, — и в этот момент она готова сказать, что угодно: что будет отвечать и трепаться с Чимином по четыре часа в сутки, если он захочет, или будет делать тонну голых фоток, каждый раз выходя из душа, или… Да, без разницы, лишь бы её больше не трогали.

Йесо тихонечко взвизгивает, когда к щеке прислоняется что-то холодное, и только по коротким гудкам понимает, что это всего-навсего телефон. От голоса на том конце провода её чуть ли не выворачивает наизнанку. Йесо уверена, что слышит, как он улыбается, даже когда с деланным сожалением рассказывает, как сильно успел соскучиться — и по чашкам с единорогами, и по ней, которая должна была свалить ещё два дня назад, но почему-то в Сеуле. Улыбка исчезает из его интонации резко, Чимин говорит:

— Ты сама нарвалась на неприятности, а я всегда знал, что до таких, как ты, никогда не доходит по-хорошему, — шумный вдох носом. — Но мы ведь можем попытаться ещё раз, правда?

Йесо мелко кивает, как игрушка, которую крепят на приборную панель автомобиля, и повторяет:

— Конечно, я уеду завтра… нет, сегодня. Всё, что ты захочешь.

И Чимин реально хочет, чтобы она уехала сегодня. Её пихают в тачку и везут в Инчхон, где у входа передают прямо в руки взъерошенного Сокджина, у которого в руках лишь маленькая спортивная сумка:

— А я предупреждал.

Только Йесо всё ещё напугана до мелкой дрожи в конечностях, потому что любое физическое воздействие со знаком «агрессия» — обязательный срыв триггеров. Пальцы на шее? Чтобы хрипела и рот открывала пошире, потому что так удобнее толкаться внутрь своим членом, пока друг снимает всё это на камеру и ждёт своей очереди. Руки обхватывают талию? Чтобы удобнее насаживать было, потому что сама она, как бревно, и они не забывают гаркнуть об этом с презрением. Ладони на бедрах? Потому что кожа такая аппетитная и очень любопытно, как на ней будут смотреться синяки.

Пак Чимин — корень зла всех её липких триггеров.

Пак Чимин — единственный, кто срывает их без анестезии и чужими руками…опять.

И, когда Йесо колошматит с амплитудой в двенадцать баллов, а Сокджин растерянно обнимает её, потому что не знает, что ещё надо делать в таких ситуациях, она хочет загнуть палец на ноге: «Подослал ко мне людей, которые очевидно были готовы убить меня в любую секунду — одиннадцать».

***

Первый месяц в Лондоне Йесо привыкает буквально ко всему: к просторной квартире, в которой чашки хоть и черно-белые, но смотрят ручками на север; к тому, что на неё никто косо не смотрит; к тому, что никто не рычит волком за оставленную тарелку в раковине; к тому, что психолог — по вторникам и четвергам — диагностирует у неё клиническую депрессию и тревожное расстройство; к университету, в котором никто по углам не шепчет кусачее «шлюха».

Сокджин приезжает в середине второго месяца, чтобы проверить, как она обустроилась, и привезти Сахара. Встреча проходит чинно и благородно, местами даже чересчур. Йесо с кислой мордой грызет печенье. Сокджин размешивает свой идиотский чай. Они толком не разговаривают — не о чем. Психолог запретил Йесо обсуждать Чимина и что-либо с ним связанное даже косвенно, потому что она ещё не готова и проблемы её сидят гораздо глубже, в детстве. Поэтому они молчат.

В следующий раз Сокджин приезжает через полгода, за которые Йесо успевает обзавестись местной версией Юнги — Джексоном Вангом — в качестве друга; проработать детские обиды с психологом; признаться самой себе, что чиминовская система порядка, мать твою, удобна. Джин рассказывает последние новости из Сеула и не обходит стороной Чимина:

— Он за четыре месяца в компании отца продвинулся до руководителя проектного отдела.

— Дресс-код «Неделька» он ввел первым делом? — фырчит девушка, звонко цепляя ложкой борта кружки, и машинально сжимает плечи, на всякий случай. В конце концов, всегда есть шанс, что Пак Чимин — современная версия Воландеморта, при упоминании чьего имени обязательно что-нибудь ломается, взрывается, прилетает ментальной пощечиной в одном конкретном случае.

— Это твой новый друг так заточил тебе язык? — будто между делом уточняет Джин, хихикая.

— Друзья — против правил?

— Нет, — пожимает плечами. — Просто интересно.

На этом и заканчивают разговор, расходясь ещё на три месяца. Джин приезжает внезапно и под Рождество, когда у Йесо горит зачёт по английской литературе, а вытатуированная овчарка до болезненного зуда чешет клыки об её лодыжку. Сокджин говорит, что это синдром отмены:

— Твой организм требует соулмейта. Так бывает, когда связь не разорвана окончательно. Скоро ты начнешь ловить и более неприятные симптомы: приливы жара, ломота в костях, мигрени, возможно — галлюцинации, проблемы с сердечным ритмом.

— В жопу, — отмахивается Йесо, скролля вниз страничку с разбором «Утопии» Томаса Мора.

Сокджин цокает языком, почесывая за ухом Сахара и подумав секунду-другую, всё-таки говорит:

— Может, воспользуешься чьей-нибудь помощью?

Йесо замирает с поднесённым к губам карандашом, прислушивается к своим собственным ощущениям: полоса — она же открытая рана от чужого словесного кнута — ширится меж лопаток, кровоточит красным с желчью и пузырит химическими ожогами кожу. Прошлое, что прочно засело образом чучела Дровосека в несчастной каморке и звуком хлесткой пощечины, болезненно наслаивается на отвратительную в своей сути тоску по Чимину, на вязкую и прелую картинку, простигосподи, соития с кем-то. Вся шелуха из самоконтроля, самодостотаточности, самообмана и другие «само-» по списку облетает, как с зайца шёрстка по осени — и болит, кажется, каждый сантиметр, каждая клеточка внутри. Тронь — и плоть будет отслаиваться лоскутами, и завоняет подгоревшим мясом.

Она знает, что Сокджин знает о её прошлом-настоящем-будущем и от этого только хуже, больше хочется ударить его лицом об дверной косяк, потом ухватиться за пряди волос и пересчитать его носом все книги в доме. Одна проблема — потом придется заново их расставлять, а она только утрамбовала их по году издания, алфавиту и жанрам.