Саша прислоняется к стене и сползает по ней, обхватив голову руками и поджав к груди колени.
Он, блять, ненавидит эту песню.
— Он за моей спиной стоит, будто снова живой!
Хочется уши ладонями заткнуть, лишь бы не слышать, как голос ломается, как Ярик ломается, наизнанку выворачивает душу, слова выталкивает через сдавившую горло немую истерику.
Музыка, кажется, никогда не закончится.
— Нет опаснее того, кто надломлен, кто насквозь пропах злобой и проклял свой мир…
Саша всё-таки затыкает уши. Не помогает. На Ярика даже смотреть не надо — по голосу слышно, как его трясёт.
— И только боль ударов снова и снова, и лёд в отцовских глазах!
Саша слегка бьётся головой об стену. Невозможно.
— Он здесь, и он кричит и душу снова тянет в ад!..
Всё, истерика уже не немая даже — последнее слово через рыдания вырывается. Саша готов вскочить и не то сбежать, не то вырубить к чертям фонограмму. У него настойчивое ощущение, что именно эта песня, вероятнее всего, и доведёт до нервного срыва — не Ярика, так самого Сашу.
— Всё это было столько долгих лет назад!..
Да ладно, он этот срыв уже в голосе слышит.
— И вдруг я слышу, как она смеётся ря-дом…
Финальное; совсем разбитое и потерянное, но наконец-то финальное. Саша осторожно поднимает голову. Ярик сидит на полу, сгорбившись и обняв себя руками. Глаза красные.
— Эй, — негромко окликает Саша.
Ярик вскидывает голову, моргает, стряхивая слёзы с ресниц, улыбается прыгающими губами и снова отводит взгляд.
— Репетировал. А у тебя аллергия опять.
Саша качает головой и вытирает глаза. Аллергия, да, — на эту песню. Иногда смотреть на это просто невыносимо; легко сказанные признания, мол, ну да, плакал на репетициях и хотел умереть — невыносимо слушать. Саше, чего греха таить, страшно в какой-то момент узнать, что «плакал и хотел умереть» дошло до петли в гримёрке или полёта с одного из питерских мостов.
Какой из него Брут, какой Бродяга — ему только Икаров и играть. Взлететь слишком высоко к солнцу и опалить крылья.
Саша не хочет проверять, успеет ли он вовремя оказаться рядом, чтобы подхватить и не дать разбиться.
Ярик встаёт медленно, ломано. Саша тоже поднимается с пола.
— Умоюсь только, — говорит Яр куда-то Сашиным ботинкам и идёт к выходу, не поднимая головы.
Саша делает шажок в сторону, и Ярик на него натыкается. Саша притягивает его к себе. Ярик даже не пытается сделать вид, что владеет собой и действительно рвётся умываться и себя в порядок приводить — дышит неровно куда-то в шею и за футболку на спине цепляется.
Вот же ходячая катастрофа. Сашина ходячая катастрофа. Когда-нибудь он, наверное, сгорит совсем — Саша готов что угодно делать, чтобы это «когда-нибудь» отодвинулось на максимально возможный срок.
— Ну и нафига? — спрашивает он в пустоту. — Мазохист несчастный…
Ярик к нему жмётся полуосознанно, будто замёрзнув. Саша обнимает его за плечи, по спине слегка дрожащими руками гладит и продолжает ворчать, потому что это проще:
— Хотя нет, я знаю, нафига. Чтоб все зал слезами залили, — «и ты сам в первую очередь». — Любишь ты это — брошенные дети и «меня никто не любит, никому я не нужен». Ну говорю же, мазохист.
— Как хорошо ты меня знаешь, — хмыкает Яр.
— Знаю, — вздыхает Саша.
«Потому что ты тут вроде как нужен мне».
— Как ты вообще после этого на своих концертах поёшь, чудовище?
— Да я нормально… — бормочет Ярик.
— Тогда страшно представить твоё «ненормально», — вздыхает Саша. — Всё, сейчас ты точно делаешь перерыв. Ты же здесь с утра? Перерыв.
— Нет, надо ещё…
— Ярик, — Саша слегка его встряхивает. — Перерыв.
От него жар, как от печки, будто он изнутри горит совсем не метафорически.
— Ты такой хороший, Саш, — бормочет Ярик почему-то виновато и утыкается лбом в его плечо.
Виноватых интонаций у него в последнее время всё больше в голосе. Саше вообще это не нравится, но от разговора Ярик уходит мастерски, да и оба они так нагружены проектами, что сил его допрашивать у Саши, честно говоря, просто нет — ни сил, ни времени: даже если они в одном городе, вечерами получается только доползти до кровати и упасть. До концерта поговорить так и не удаётся; на первом отделении Ярик, против обыкновения, упорно ему в глаза не смотрит на дуэтах, и Саша, потеряв остатки терпения, ловит его за кулисами в антракте.
— Ты странно себя ведёшь. Что творится?
— Я не… нет! — протестует Ярик, избегая прямого взгляда.
— Ты да. Да господи боже, Ярик! Буквально господи боже… — он кивает на его белую одежду, пытаясь разрядить атмосферу. Шутка выходит не очень. Саша переводит дыхание и начинает снова; пытается говорить как можно мягче и осторожно его за плечи придерживает, слегка совсем. Хочет уйти — уйдёт. — Слушай, я же не претензии высказываю, я понять пытаюсь. Помочь?..
Он не уходит. Глаз, правда, тоже не поднимает, Сашин воротник разглядывает.
— Я просто… Саш, я, наверное, правда зря всё это затеял.
Саша чувствует, будто на горле затягивается невидимая удавка — настолько резко становится вдруг тяжело дышать. Медленно убирает руки с плеч Ярика. Никаких резких движений, только пальцы от напряжения сводит.
Объяснять, что именно затеял, ему не нужно.
— Почему? — глухо переспрашивает он настолько спокойно, насколько может. Получается скорее отстранённо и почти без вопросительной интонации — вообще без какой-либо интонации.
— Я… Саш, я не справляюсь, я не могу одновременно музыку и тебе внимания достаточно… — сбивчиво бормочет Ярик. — Ты чудесный, ты внимательный, ты, блин, самый классный человек, которого я знаю, а я… не могу полноценно, ну, поддерживать и… это же нечестно, ну, по отношению к тебе нечестно, я настолько на музыке женат, что… а ты так много для меня… сам же жалеешь наверняка, что со мной связался, да? Саш…
— Грёбаный ты перфекционист, — свистяще выдыхает Саша, только сейчас начиная дышать. Проводит по лицу онемевшими руками. — Вечно, блять, всё не как у людей. Я жалею? Я разве что-то требовал? Нет, серьёзно, хоть что-то? Выбрать между мной и музыкой, не знаю, что угодно?
Ярик осторожно качает головой.
— Нет… Саш, не злись. Ты злишься? Не злись.
— Не злюсь, — Саша встряхивает головой и нервно смеётся. Машинально запускает в волосы руку, ещё сильнее их растрепав. — И точно не жалею. Просто… господи, какой же ты идиот, а. Бли-ин, в кого меня вообще влюбиться угораздило?
У Ярика очень странное лицо. В повисшей паузе слышно, как их зовут на сцену. Саша прокручивает в голове свою последнюю фразу и запоздало понимает, что это слово между ними произнесено вслух впервые.
Ладно, лучше поздно, чем никогда, верно?
— Я люблю тебя, придурок, — устало говорит он.
Ярик моргает подозрительно часто и несколько раз открывает-закрывает рот, как выброшенная на берег рыба.
— Ich liebe dich, — выдавливает он наконец.
Саша смеётся от неожиданности.
— По-немецки, серьёзно? — Потом спохватывается: — Давай на сцену, второе отделение начинается, всё потом.
Саше как-то так легко дышится, что сейчас, кажется, возможно всё — дышится вплоть до партии Иуды, в которой всё снова для него немного слишком; он честно пытается удержаться в рамках — получается из рук вон плохо, остатки страха и раздражения в музыку слишком хорошо встраиваются. У Ярика-Иисуса взгляд шальной совсем, отчаянный; это отрезвляет немного — Саша за него больше, чем за себя, боится.
«Держись, немного ещё. Держись».
В этот раз Ярик остановить его не пытается; Саша спиной его взгляд чувствует, уходя за кулисы, и отчаянно жалеет, что они не успели нормально договорить. Возможно, было бы проще, если бы эмоции хоть отчасти улеглись; сейчас их просто слишком много для подобных арий.
Спрятавшись от взглядов, он выдыхает. Под звуки голоса со сцены осознание приходит — тёплое такое, искрящее, распирает, как шарик с гелием. На лицо снова лезет непрошенная улыбка.
