Да, Ярик и музыка — неразделимое что-то; да, музыка на первом месте и отнимает много сил. Но Саша знал, на что подписывается, верно? Осталось до горе-чародея это донести. Если он сам, конечно, хочет продолжать…

Саша встряхивает головой.

«Самооценка у вас в заднице, батенька, — насмешливо говорит он себе. — вам в любви только что объяснились, а вы всё сомневаетесь».

Последние ноты «Гефсимании» замирают в воздухе; Саша, неслышно шагая, приближается к застывшему Ярику со спины, осторожно накрывает ладонями плечи — Ярик вздрагивает — и, шепнув «Бу!», мажет по виску губами.

Фансервис так фансервис, уговорили.

— Не дошёл я до Кайафы, — заявляет он в зал, обнимая Ярика поперёк груди и перегибаясь через его плечо к микрофону.

Тот впечатывается в него лопатками и цепляется за его руку на своих ключицах.

— Не дошёл? — переспрашивает Ярик. Саша знает, что он улыбается — неуверенно и неверяще.

— Не-а, не дошёл, — подтверждает Саша, состроив зрителям невинную рожицу.

— И решил вместо этого задушить Иисуса своими руками? — спрашивает ехидно Ярик.

Саша смеётся и отпускает его, взъерошив напоследок волосы. Ярик оглядывается на него — глаза сияют — и одними губами шепчет «хулиган», безуспешно пытаясь перестать улыбаться.

Саша, кажется, сейчас взлетит.

(И зря Гордеев пророчил про «друг в друга нарыдаться» — они держат себя в руках. Почти.)

(И плевать, что в этот раз их Сальери с Моцартом слишком, безнадёжно, очевидно и бессовестно влюблены.)

========== Сальери ==========

— Да блять!!!

Саша рывком открывает окно нараспашку, громко бьёт ладонями по подоконнику и высовывается чуть ли не по пояс, морозный воздух жадно глотая. Ветер остужает пылающее лицо.

«Не-вы-тя-ну, — в голове набатом. — Не получается. Не получится. Куда ты лезешь, блин, Сальери недобитый, ну куда тебе Иисуса играть? Позорище».

Набат в голове, наверное, прав; набат в голове вырос из вечного мерзковатого голоска, неизменно нашёптывающего, что Саша выше головы пытается прыгнуть и ничего из этого не выйдет; Саша обычно его заглушает, прыгает — раз уж летать не выходит, он может хотя бы прыгать? — и обычно как-то всё-таки что-то выходит. Не идеально, наверное; Саша почти всегда собой недоволен, но хоть что-то?

Сейчас, кажется, вообще ничего не выйдет.

Клокочущая внутри злость на самого себя примораживается немного сверху тоненьким слоем льда — холодный ветер своё дело делает, — но никуда не исчезает.

Блятьблятьблятьблять, ну зачем он вообще согласился?

— Саш, — голос осторожно из-за спины, — давай не надо в окно, а? Плохая идея, точно тебе говорю.

Ярик из-за его плеча высовывается, тоже вниз смотрит. Потом, искоса, на Сашу. Потом засовывается обратно и Сашу тоже в тепло тянет.

Саша передёргивает плечами, пытаясь его руки сбросить; подоконник дрожащими пальцами стискивает и зажмуривается, давя глупую истерику. Набат в голове замолкать отказывается.

Горячие руки по груди скользят, тесным обручем рёбра обхватывают, ладони где-то напротив колотящегося сердца замирают; лоб — тоже горячий, жар сквозь футболку чувствуется — в спину между лопаток тыкается.

Вулкан внутри этот жар как-то лучше успокаивает, чем холод за окном. Саша дышать пытается. Через несколько минут даже заговорить рискует:

— Ярик, я не вытяну.

Голос глухо звучит, чуждо, слишком ровно. «Всё давно перегорело», а? Так, глухое отчаяние осталось, пепел один — только вот Саше известно слишком хорошо, что это ненадолго, что всё равно психанёт ещё не раз, взрывом такого важного человека рядом пугая. Сквозь пепел чувство вины пробивается: Ярик, когда Саша сорвался, от его крика голову в плечи вжал, как-то весь съёжился и будто даже от удара собрался закрываться.

«Да ты у нас в принципе всё портишь», — оживляется мерзковатый голосок в голове, поймав новую пищу для самобичевания.

— Не вытяну, — повторяет Саша, невидяще глядя на горящий огоньками вечерний город. Красиво, наверное.

Ветер в лицо горсть снежинок бросает, бьёт пощёчиной.

Ярик невнятный звук вроде «Пффф» издаёт, но молчит. Поворачивает голову, лбом ощутимо по позвоночнику пройдясь, прижимается щекой. Руки чуть сильнее сжимает.

Сашу сводящее плечи напряжение отпускает как-то резко, и он горбится, на подоконник наваливаясь в поисках опоры. Голову опускает, чужие тонкие ладони напротив своего сердца разглядывая. Ладони с ума сошедшее сердце держат, будто чтобы не вырвалось, рёбра не пробило безумными кульбитами; ладони Сашу держат.

У Ярика очень изящные пальцы. И весь он, когда в образе, — изящный, неземной, как с иконы сошедший…

А Саша просто человек. Саша слишком хорошо знает, что их будут сравнивать — Саша подозревает, что не в его пользу.

Саша у ж е не в свою пользу сравнивает.

— Серьёзно, где я — и где Иисус, — выговаривает он, в последний момент удержавшись от «и где ты». — Это же такая роль, там надо и-де-аль-но, а я…

— А ты святой почти, — Ярик чуть заметно щекой о его спину трётся кошачьим движением. — Я вон какой раздражающий, а ты меня всё равно любишь. И Иисус раздражающих людей любил, видишь, как удобно?

— Ну не так же он их любил! — передёргивает плечами Саша.

— Да не в этом дело, — переходит вдруг Ярик на серьёзный тон. — Саш, не надо идеально, кто для тебя — «идеально»? Вот не надо так. Надо так, как по-твоему, понимаешь? Ты вытянешь. Никто бы тебя на эту роль не позвал, если бы ты не мог её вытянуть, окей? А ты сможешь. Давай перерыв пока. Чаю попьём, успокоимся, поговорим, что не так, и ещё раз попробуем. Время ещё есть, лететь некуда, не завтра же твоя премьера.

Саша прикрывает глаза и выдыхает. Ярик прав, конечно, но блять, как же от самого себя тошно.

— Сашка-а-а-а, — тянет тот из-за спины, снова с серьёзной интонации слетев, — ну серьёзно, давай ты хотя бы с закрытым окном будешь загоняться, а? Заболеем же оба, нас съедят.

Саша, опомнившись, окно закрывает и бормочет что-то вроде «прости, завис». Ярик глаза закатывает и опять его на себя тянет, обнимая уже нормально, спереди.

— Казьмин, — проникновенно говорит он на ухо, — ты даже не представляешь, как я психовал, когда на эту роль взяли меня. Истерил просто на всех вокруг, пару раз в кого-то рыдал и как-то на полном серьёзе сидел на подоконнике, пялился вниз и собирался свалиться, лишь бы не позориться.

Сашу холодом вдоль хребта пробирает. Такие истории ему всегда жутко слышать — осознавать, что человек рядом мог бы и не стоять, мог бы вообще в его жизни не появиться, мог бы…

Ярик хмыкает:

— Да не дёргайся, вот он я, тут. Ой, ты бы слышал, как на меня папа орал, когда стащил с того подоконника… Я вообще это всё к тому, что, блин, я тебя понимаю прекрасно и реально в тебя верю. Вот. Ты крутой, ты профессиональный актёрище, ты справишься. В конце концов, если что, от помидоров обещаю загораживать собой лично! Надо же как-то спасать это прекрасное белое одеяние? Мне его ещё самому носить!

Саша невольно смеётся. Злость окончательно утихает, оставив лёгкий тремор в руках.

— Чёрт с тобой, убедил, — говорит он, отстраняясь. — Давай дальше.

— Не-не-не, — Ярик мотает головой, — перерыв. Ты хоть раз Иисуса с дрожащими лапками видел? — он цепляет Сашины запястья и показывает ему его же руки. Потом перехватывает поудобнее, переплетая пальцы, подносит к губам, будто дыханием грея: — Вообще-то это я обычно без перчаток на холод высовываюсь и потом своими ледышками всех пугаю. Безобразие, Александр, вы отбираете мой хлеб. Не стыдно?

Саша не может — да и не пытается — сдержать улыбки; Саша рад невероятно, что его на роль именно Яр вводит.

Саше кажется, что в этот раз, быть может, получится взлететь.

***

Через полчаса чая и болтовни ни о чём (Саша всё ещё удивляется, как Ярик ухитряется говорить с такой скоростью и одновременно уничтожать промышленные запасы шоколада) начинают снова. Саша опять медленно закипает — почти паническое «не справлюсь» выливается в раздражение.