— Ага, в гробу на кладбище, — ворчит он, не без труда поднимаясь. — Давай, чудовище, ещё домой ехать.

— В совместном, надеюсь, гробу? — хмыкает Ярик, хватаясь за протянутую руку.

Он даже почти не шатается и на служебке улыбается людям, принимая подарки с поздравлениями, только после молчит всю дорогу и в прихожей Саши пытается снова на пол сползти, не разуваясь. Саша глаза закатывает и тормошит его снова, заставляя снять ботинки, переодеться в домашнее, удобное, и лечь нормально на диван, а не на пол. Сам уходит на кухню переваривать последние два дня — спать пока не хочется, остаётся ждать, пока отпустит.

Яр приходит минут через пятнадцать, пожимает плечами — «не спится что-то» — наливает себе стакан воды и садится прямо на стол. Саша удивлённо смотрит на столешницу, слегка трясущуюся под его ладонями, потом, поняв, где источник этого безобразия, — на Ярика. Тот, действительно, крупно дрожит.

— Ты чего так? От тебя стол шатается.

— Не знаю, — пожимает плечами Яр. Недопитая вода в стакане плещется, вот-вот прольётся. — Саш, мы всё-таки это сделали. Смогли, да?

— Ну ещё бы, — улыбается тот так, будто не сидел вчера и сегодня с бьющейся в голове мыслью «не потянем, будет лажа». — Когда это мы чего-то не могли?

Стакан опасно кренится. Саша, поднявшись, осторожно забирает его от греха подальше. Ярик, кажется, даже не замечает этого, как-то потерянно глядя куда-то в пол.

Ещё бы не потерянно — у человека мечта вчера исполнилась (и он чуть пеплом не рассыпался вместе со всем своим миром). И сегодня снова умер. Раз так пять.

Саша его лба тыльной стороной ладони касается — горячий, не то в Питере заболел, не то нервы, не всё ли равно — и неловко кашляет, когда Ярик за его рукой тянется машинально. Тот встряхивает головой, виновато смотрит закрывающимися глазами, шатается опасно, чуть со стола не сваливаясь. Саша отправил бы его спать, если бы по опыту не знал, насколько это бессмысленно (как всякая жестокость, а?).

Саша качает головой и притягивает его к себе. Это кажется самым правильным в сложившейся ситуации. Тактильному Ярику — иногда слишком тактильному — должно помочь. Должно же?

Саша так убеждает себя, что это нужно не ему самому, что почти в это верит.

Ярик ему лбом в плечо зарывается, непослушными от усталости пальцами комкает футболку на спине и дрожит, кажется, чуть меньше.

— Ты справился, — говорит Саша в безумного цвета макушку. — Ты действительно здорово справился, и сегодня, и вчера.

— Если ты сейчас скажешь, что мной гордишься, я тебя укушу, — бормочет Ярик почти неразборчиво.

Саша смеётся негромко и проводит ладонью по напряжённой спине.

Исключительно по-дружески, что вы. Просто два друга обнимаются среди ночи на кухне. Обычное же дело.

Ярик в его руках расслабляется немного, трястись почти совсем перестаёт. Сейчас прямо так заснёт ещё, чего доброго — и что потом, на руках нести к дивану, как ребёнка, и одеялом накрывать?

Взвыть хочется. Что там было на концерте про нелепую дрожь?

— Теперь от тебя стол шатается, — говорит Ярик сонно. — И я шатаюсь. Ты-то чего?

И руками едва заметно по спине, и лбом по ткани футболки — по груди — будто кот ластится. Пригревшийся, разомлевший в тепле бродячий котёнок.

— Не, — говорит Саша, — ничего.

Он совсем не забывает, как дышать, что вы.

— Ага, — кивает Ярик. — Ничего.

Поднимает голову, ловя взгляд. Улыбается слабо, устало и как-то совсем отчаянно. Предлагает:

— Попробуем?

Саша не понимает, о чём он говорит — не позволяет себе понимать — но кивает. Плевать уже, на самом деле; Ярик лепит из него, что хочет, и не стесняется. В два часа ночи не хочется выяснять, что у него за очередная безумная — бессовестно-волшебная — идея; хочется только согласиться и довериться, когда смотрят вот так вот снизу вверх и не спешат выворачиваться из объятий.

Ярик улыбается чуть шире, почти не грустно, и, быстро вытянув шею, тыкается абсолютно неловко губами в губы. Тут же, зажмурившись, вжимает голову в плечи:

— Ну что, выставишь за дверь? Не бей только!

И руки вскидывает, явно готовясь закрываться.

«Блять, это уже не фансервис».

Саша, кажется, спит.

«Твою мать, а что тогда вообще было фансервисом?».

Ладно. Он не против. Сегодня со снами как-то получше, чем вчера.

Влюблённый идиот в голове ликует и захватывает управление. Саша впервые не пытается запихать его в дальний угол сознания — кажется, рациональная часть официально потерпела поражение. Саша осторожно пытается вдохнуть, смотрит на Ярика и, помедлив, мягко касается его щеки — наконец-то не на сцене, не Иудой, не для того, чтобы привлечь его внимание к собственным обвинениям и с яростью и обидой кричать ему в лицо.

Никакой обиды. Никакой ярости. Только… та, третья составляющая роли.

Саше очень нравится этот сон.

Яр осторожно приоткрывает один глаз.

— Мы оба идиоты, — выносит вердикт Саша, сам себя не слыша.

И тянется к нему сам.

Наконец-то не по роли, господибоже.

Голова кружится нещадно. Яр негромко смеётся и снова за его плечи цепляется, как за спасательный круг. Мазнув по щеке носом, в шею куда-то утыкается, дышит щекотно:

— Тогда давай спать, а дальше утром разберёмся, а? Я вроде успокоился. Ты тёплый. С ног валюсь.

— Предлагаешь всё-таки тащить тебя на руках?

— Так и быть, доползу сам. Скажи только, куда двигаться. Александр, вы будете греть меня ночью и забирать плохие сны или я пока на диване?

— Буду, — говорит Саша в искренней уверенности, что вот он-то теперь как раз не заснёт. Ещё неделю, как минимум.

Ярик с минуту возится под боком, будто пытаясь срастись с Сашей в одно целое. Саша эту возню пережидает терпеливо, пока тот не успокаивается, и осторожно накрывает острые лопатки ладонями. Утыкается в макушку. Всё ощущается таким нереальным, что он не удивился бы, проснувшись вдруг в поезде — может даже, в поезде в Питер, в пути на жуткое премьерное для Ярика «Последнее испытание» — если это было испытание его, Саши, психики, то точно не последнее, Яр же через пару дней ещё что-нибудь придумает и его, Сашу, попробовать затянет.

Не удивился бы, но, возможно, удавился. Или утопился в какой-нибудь из питерских речек. Просто от тоски и контраста с тем, что есть сейчас.

Яр бормочет что-то неразборчиво, почти мурлычет. Ненадолго замирает, потом вдруг спрашивает так тихо, будто не хочет быть услышанным:

— Ты сейчас из жалости или?..

— Что? — обречённо переспрашивает Саша.

— Ты из жалости со мной возишься? — говорит Ярик чуть громче. — Из сочувствия слабым, вот это вот всё…

У Саши вчерашний Рейстлин перед глазами. Готовый расплакаться от того, что его любят, и отчаянно в это не верящий.

Блять.

— Ты из роли забыл выйти? — говорит он вслух. — Я первым брошу камень в того, кто назовёт тебя слабым. У тебя вчера был Рейстлин, сегодня всякие Иисусы, а у тебя ещё сил хватает всякий бред нести и загоняться по ерунде.

— Саш…

— Спи давай, — ворчит тот. — Кто «отдыха-ать» пару часов назад рвался?

— Саш, — настойчивее повторяет тот и снова начинает возиться, собираясь, видимо, посмотреть в глаза.

Саша его макушку подбородком припечатывает, чтобы не дёргался. Вести такие разговоры лицом к лицу он точно не подписывался, в темноту комнаты говорить как-то проще.

Через несколько попыток выдавить что-то вроде «я тебя люблю, придурок, при чём тут жалость», «я в тебя влюблён уже года три точно, по уши» или хотя бы «тебе реально не приходят на ум другие причины?» Саша понимает, что вот вообще не проще. Ярик определённо ждёт ответа. И куда делось «утром разберёмся», а?

— Лучше бы ты сам из жалости к себе с собой иногда возился, — бормочет, наконец, Саша, — заколебал умирать каждый раз, Моцарт недоделанный. Смотреть невозможно.

Ярик негромко хмыкает, но предпочитает промолчать.

— Не дождёшься, — заявляет Саша после небольшой паузы, когда становится очевидно, что сказать что-то адекватное ситуации не получится. — Я слишком трезв для таких разговоров. Спи уже.