Ярик страх слышит.

Ярику на него кричать на «Тайной Вечере» страшно — и, кажется, это прорывается в голос, но серьёзно его гнать не получается; Ярик в знакомые глаза смотрит, на изломанную болью фигуру, на дрожащие едва заметно губы, что-то быстро шепчущие на манер мантры или молитвы — Ярик просто не может. У Ярика отчаяние в голосе слишком сквозит — слишком явно для божественной сущности, слишком больно для обычного человека; у Ярика самого на глазах слёзы. Саша к нему тянется непроизвольно, Саша почти касается его плеча; столько боли в его глазах, что Ярику кажется на миг: не уйдёт, не сможет.

Саша руку отдёргивает. Уходит.

Ярику «Гефсиманию» петь легче от осознания того, что Саше это даёт несколько минут в себя прийти. Ярик вздрагивает невольно, когда плечи бережно сжимают знакомые руки.

Слишком бережно, Саша, что ж ты делаешь — предаёшь ведь…

Саша вдруг оказывается не за спиной, а сбоку и очень близко — и смотрит лихорадочно блестящими глазами так, что Ярику снова становится страшно. Он дёргает головой чуть заметно: Саш, стоп, ты же в щёку должен, у нас тут Россия, не увлекайся, не надо…

Саша, будто очнувшись, резко подаётся вперёд.

Нельзя так целовать, если предательство играешь — кажется, этому Саша так и не научился. Ноги слегка подкашиваются — даже от поцелуя в щёку.

«Джудас, ты поцелуем предаёшь» звучит в этот раз как-то особенно слабо, еле слышно; Саша, конечно, слышит. Вздрагивает болезненно.

«Ещё чуть-чуть, — мысленно говорит ему Ярик, тяжело падая на пол от удара. — Ещё только умереть обоим…»

Отчаянного на грани истерики «его я видел!» Ярик ждёт с нарастающим ужасом. Упавший рядом на колени Саша — он так близко, что Ярик исходящий от него жар чувствует — сжимает его плечо слишком сильно, до синяков; у Саши слишком много в голосе надрыва.

Надлома.

Ярику бы руку его сжать в ответ, Ярику бы хоть взглядом встретиться.

Ярик должен лежать неподвижно, в пол уткнувшись.

Саша, кажется, снова плачет. Саша, кажется, на грани истерики; Ярику страшно слышать сорванное «он человек!», Ярику ещё страшнее — смех безумный за спиной. Ярику кажется, что Саша не сможет перестать смеяться, если только в голос не разрыдается.

Саша, кажется, и рыдает, крича последнее «ты убил меня». Саша, кажется, потерялся в себе — с н о в а; Саша, наверное, снова не может дышать, только вот теперь он там один.

Ярик рванулся бы к нему за кулисы, если бы не надо было умирать самому следом.

Он слишком чётко признаётся себе, что финала ждёт с нетерпением и страхом; что, может быть, не совсем готов Сашу увидеть таким — и при этом каждая минута неизвестности бьёт похуже пилатовых плетей.

Ему просто домой хочется.

С Сашей он сталкивается за кулисами, торопливо переодеваясь в белый сияющий балахон. Саша выглядит потрёпанным, но на удивление бодрым; коротко целует его и помогает белую ткань поправить, одобрительно поднимает большие пальцы и хлопает по плечу. Саша и на поклонах — бодрый и улыбается, только вот улыбка какая-то застывшая иногда выходит.

Ярик, ему в глаза глядя, слишком отчётливо понимает, что Саша играет — самого себя играет, бодрость эту и радость, актёр он или где? У Саши взгляд сейчас — потерянный совсем, пустой; будто он эмоции все заблокировал до поры.

Ярик просто ждёт, когда всё это закончится.

Улыбка Сашина пропадает, как только они оказываются в гримёрке, — сменяется отсутствующим каким-то выражением лица.

— Давай домой, — ровно говорит Саша. — Ты как? В состоянии машину вести?

— Ты у меня спрашиваешь? — возмущённо вскидывает брови Ярик, выпутываясь из балахона. — Ты у меня спрашиваешь, как я?

— У тебя спрашиваю, да, — так же ровно кивает Саша. — Ты же Иисуса только что…

— А ты, — Ярик тычет его в грудь пальцем — обвиняюще почти, да интонация не та и голос предательски дрожит, — Иуду только что и Иисуса до этого!

Саша только плечами пожимает. Ярик сдувается, опускает руки.

— Да, я в состоянии вести машину.

— Сядь за руль тогда? — у Саши впервые просящие интонации в абсолютно ровный голос пробиваются. — И домой.

Ярик только кивает, натягивая свитер, и берёт у него ключи.

Пустые зелёные глаза, будто выцветшие сейчас, пугают сильнее, чем час назад стоявшие в них слёзы. Редкое и чересчур ровное дыхание — больше пугает, чем задушенные всхлипы.

— Саш, ты как? — пробует он в первый раз, когда они только садятся в Сашину машину.

Саша только плечами растерянно пожимает. Он сейчас выглядит как-то особенно беспомощно — будто совсем происходящее не осознаёт, просто идёт, куда ведут.

Ярик пробует снова — по дороге; и ещё раз — когда они останавливаются, а Саша так и сидит, глядя в одну точку. Ответа так и не получает. Наклонившись с водительского сиденья, прижимается щекой к его плечу, смотрит снизу вверх:

— Саш, давай домой?

Это, кажется, заставляет его очнуться — лба коротко касаются горячие губы, и Саша выбирается из машины. Ключом в замок он не может попасть пугающе долго — Ярик понимает, что у него снова начали трястись руки и дыхание сбилось, будто воздуха слишком мало. Вздыхает и, отобрав ключ, открывает дверь сам.

Непривычно. Обычно Саша более стабилен — с его-то образом «взрослого и серьёзного» в этих отношениях.

Ярик подсовывает ему домашнюю одежду и смывает грим — Саша лицо подставляет, доверчиво глаза прикрыв, — напоминает снять линзы, тянет к кровати. Саша, непривычно подушку проигнорировав, ложится головой ему на грудь, осторожно обняв и жмурясь болезненно; Ярик тянет на обоих одеяло, его в первую очередь укрывая, и вплетается пальцами ему в волосы. Сашина дрожь ему передаётся; Сашу колотит, как в ознобе, и будто сильнее с каждой минутой.

— Саш, — у Ярика в голос страх пробивается, как бы он ни пытался его спрятать, — дыши давай, а?

Тот кивает и, кажется, пытается что-то сказать, но сбивается на всхлип. И держится за него — так держится, будто предательство совершено и их вот-вот оторвут друг от друга.

— Саш, Саша, ш-ш-ш… я здесь, Саш, ты только…

— Я в порядке, — выдавливает тот. У Ярика футболка от слёз мокрая. — Устал просто и вообще…

Ярик встревоженно на растрёпанную макушку смотрит и начинает какой-то успокаивающий мотив мычать, его, как ребёнка, баюкая.

Саша замирает.

Саша будто дышать снова учится.

Ярику кажется, что вечность проходит (Ярик хоть всю ночь так лежать готов, лишь бы Саше легче стало).

— У тебя сердце бьётся, — констатирует вдруг тот.

— Да у тебя пока тоже, — хмыкает Ярик.

Саша, приподняв голову, улыбается немного грустно и, дотянувшись, тыкается губами куда-то ему в подбородок.

— Спать надо, — говорит он как-то рассеянно. — У тебя премьера завтра.

Ярик угукает, продолжая гладить его по голове. Саша не настаивает — щурится устало и обнимает его чуть крепче.

— Саш…

— Да в порядке я, — говорит тот — на этот раз ему почти возможно поверить. — Прости, что…

— Заткнись, — шипит Ярик.

У него на это слово, кажется, аллергия.

Саша смеётся негромко и носом ему в шею утыкается. Горячее дыхание по коже — наконец-то не задушенная истерика; горячие даже сквозь ткань плечи под руками — наконец-то не дрожат так сильно и судорожно.

Заснуть они всё равно очень долго не могут.

========== Боль ==========

На свой второй выход в роли Христа Саша может с уверенностью сказать — сцену с прокажёнными он не любит.

(Саша вздрагивает невольно, в хоре прокажённых слишком знакомый голос услышав — откуда он тут вообще?)

Слишком затравленно он себя чувствует среди тянущихся к нему людей, слишком уязвимо — в воздухе с раскинутыми, будто в распятии, руками. Просто по-человечески — неуютно; он секунды мысленно отсчитывает до момента, когда его снова на пол поставят, и пытается дрожать по сценарию, а не от…

Да ладно, это не страх. Вовсе нет. Просто — кому понравится находиться в неустойчивом положении без возможности за что-нибудь схватиться, когда остаётся только доверяться людям вокруг?