Ярик ныряет ему под бок; Саша его к себе подтягивает, накрыв одеялом и обняв, как мягкую игрушку, сонно утыкается в волосы, потом недовольно ворчит:
— Опять у тебя ледышки вместо конечностей. Для кого перчатки придумали?
— Для зануд вроде тебя.
Ярик лезет ему под футболку замёрзшими руками, внаглую греясь — одну ладонь к горячей спине, другую к груди, напротив размеренно бьющегося сердца. Саша дёргается с возмущённым шипением.
— Баярунас, блин! Вот доверяй после этого людям…
— Сам меня пустил, страдай теперь. И вообще, ты теперь тоже Баярунас, нас Лена в инсте поженила — видел?
Саша фыркает ему в волосы:
— Это ужасно, никогда не думал, что она так жестока.
Пытаясь устроиться поудобнее, неудачно задевает локтем полузаживший синяк на руке Ярика. Тот ойкает.
— Ты чего?
Саша чуть отстраняется, хмурясь; цепляет, не глядя, его запястье, подносит к глазам тонкую руку, находит взглядом синяки, цветущие фиолетовым на тонкой коже — будто заранее знает, где больно. Замирает с нечитаемым выражением лица — только сердце под ладонью Ярика ускоряется, сбиваясь с ритма.
— Это я… на «Вечере»?
Ярик тревожно смотрит в зелёные глаза — в сумраке комнаты они кажутся потемневшими, тоской и виной подёрнувшимися, чужими; сейчас бы соврать, что он просто обо что-то ударился, но язык не поворачивается — Саша же знает, точно знает…
— Ты ведь не хотел, — говорит он вместо этого. — Не так уж и больно. Я сам виноват.
Он, действительно, сам хорош — поддавшись порыву, погладить Сашу — Иуду — по голове потянулся, когда надо было его отталкивать. Дважды, на самом деле, потянулся, и оба раза неуместно, только в первый раз Саша растерялся и запаниковал, а во второй — как-то в образе удержался, оттолкнуть сумел. Правильно сделал, и какая разница, что слишком сильно, что у Ярика кожа тонкая и всё видно сразу, что он чуть раньше за то же место хватал, с пугающей обоих яростью защитный крест рук разбивая?
Иуда церемониться и не должен.
Саша ему в глаза смотрит — отчаянно, с отчаянием, — снова на руку — и заворожённо по лиловым пятнам кончиками дрожащих пальцев ведёт, мурашки по коже пуская; очень осторожно, будто Яр из фарфора сделан, будто разбиться может от неосторожного движения. Невесомо губами касается, словно, как в детстве, снимает боль поцелуем; обжигает горячим дыханием.
Болеть правда перестаёт.
— Саш, всё хорошо…
Саша, не слушая, осторожно до плеча его дотрагивается, куда пихал:
— Тут тоже? Я ведь…
Яр неохотно ворот футболки оттягивает — всё равно же не успокоится, пока не выяснит. Саша лицом мертвеет, ещё одно фиолетовое пятно, слишком яркое на бледной коже, увидев; застывает на несколько долгих мгновений, потом, склонившись, целует бережно, чтобы боли лишней не причинить. Ярик его голову к себе прижимает, баюкает легонько, чувствуя, как щекочут шею мокрые ресницы.
— Саш, ну чего ты, — шепчет куда-то в волосы, — я же не стеклянный, не разобьюсь…
— Тебе и так ведь на этой сцене плохо.
— Саш…
— Плохо. Думаешь, я не вижу?
Голос сдавленный, срывающийся; Саша в его руках дрожит крупно, футболку на спине стиснув мёртвой хваткой. Ярик ему говорит ласково, как ребёнка уговаривает:
— Там и должно быть плохо. Она для того и сделана, чтобы…
— Тебе из-за меня плохо, — упрямо повторяет Саша. — А я ещё и дерусь. Так что ещё и больно, получается…
— Саш, — Ярик отстраняется, прижимается лбом ко лбу, твёрдо в глаза глядя, — мне из-за тебя хорошо. Честное волшебное. И мне ещё лучше будет, если ты перестанешь так загоняться. Всё хорошо, мне не больно почти, ты же не виноват, что у меня кожа такая дурацкая — сразу синяки вылезают, чуть что.
Саша моргает часто, губы чуть дрожат; потом медленно, неуверенно, как Яр недавно на концерте, руку к его лицу тянет. Пальцами горячими — по скуле, по линии челюсти, по виску; всей ладонью — к щеке, осторожно очень, будто Ярик разбиться может.
— Я бы никогда тебе боли специально не причинил, — выдыхает. — Ты же знаешь? — Яр кивает только. — Я бы и случайно не… прости меня. Я бы и кричать на тебя не хотел… вот так. — Смотрит отчаянно, ищуще. — Ярик, я никогда бы… я люблю тебя, знаешь?
Ярик тоже к нему тянется, слезинку смахивает; зеркалит его жест, тоже ладонь на щёку положив, гладит кончиками пальцев. Его ведёт, голова слегка кружится — от того уже, что вот так касаться можно, что не оттолкнут, что можно лежать вот так под чужим одеялом и греться, дышать; что можно, в Москву приехав, не по отелям одному шататься, а прийти…
…домой.
— Знаю, — шёпотом. — Я тоже, Саш. Я знаю. Как бы ты меня иначе терпел? Пришёл среди ночи, разбудил, заморозил, теперь вон ревём в обнимку, как дети впечатлительные…
Саша вдруг смеётся — не без истерики, в подушку уткнувшись — и осторожно, чтобы больное плечо не задеть, к себе прижимает. Ярик с облегчением ему в шею утыкается. К чёрту такое Сашино настроение, когда у него после Иуды режим самобичевания включается; Ярик не против признаний в любви и нежностей, но не вот так.
— Ребёнок ты, — фыркает Саша, отсмеявшись, — впечатлительный. А руки всё ещё ледяные, грейся давай, замёрз там совсем, — и сам его руку к себе под футболку тянет, осторожно очень, чтобы синяки не трогать.
Ярик такой неслыханной щедростью пользуется охотно. Сердце под ладонью бьётся всё ещё быстровато, но снова ровно, успокаиваясь постепенно. В объятиях тёплых — уютно, надёжно; у Саши руки бережные до боли, до слёз, в них весь мир не страшен.
— А вообще, — говорит Ярик после паузы, — я тебя давно уже ограбил. Профессионально краду сердечки.
Саша подвисает на десяток долгих секунд, потом, сообразив, снова смеётся:
— Это ты сейчас ответ на вопрос «Ярик или грабитель» придумал, наконец? — обнимает покрепче, целует куда-то в макушку. — Господи, чудовище, спи уже.
Ярик довольно кивает.
Сердце под рукой бьётся спокойно. И, забавно, — строго в унисон с его собственным.
========== Дом ==========
Ярик сидит на полу, закрыв глаза, и плывёт куда-то от Сашиного голоса — здесь и не здесь, всё нереально, плохо и хорошо одновременно, полезть бы обниматься, но ноги не держат. И к лучшему, что не держат — люди рядом, не поймут. Да и… вдруг Саша не поймёт?
Перед блоком «Иисуса» страшновато и мысли всякие в голову лезут.
Саша поёт про декабрь и одиночество. Ярик, не глядя, знает, что он руками сейчас воздух гладит, будто колдуя или кого-то невидимого лаская; Ярику обнять его хочется, чтобы не было грусти в голосе на строчках про «чтобы был человек, к которому можно прийти домой».
У них обоих, наверное, слишком долго такого человека не было. Чтобы прийти — и дома.
Они, наверное, слишком долго не виделись — слишком сумасшедший график, слишком вымотались оба, слишком мало времени просто друг другом н а д ы ш а т ь с я.
— Ярик?
Он открывает глаза и понимает, что, задумавшись, не заметил, как кончилась песня, а Саша присел перед ним, незаметно для других кончиками пальцев касаясь подтянутого к груди колена. У Саши глаза тёплые, обеспокоенные, Саша щурится устало, хотя вроде бы в линзах. Ярик не выдерживает — всё равно сейчас у Веры саундчек, всё равно никто на них не смотрит — и, подавшись вперёд, Сашу обнимает крепко, ухом к груди прижимаясь и зажмуриваясь изо всех сил, до цветных пятен под веками.
По волосам осторожные пальцы пробегаются нежно, на острые плечи ложатся знакомые руки. Дышать чуть легче.
— Ну чего ты, — говорит Саша.
Они оба знают, «чего»; у Саши у самого сердце колотится беспокойно и немножко дрожат пальцы. Ярик гонит предательскую мыслишку, что, может, не стоило брать «Иисуса»; может, стоило бы на потом оставить, может, не стоит им сейчас окунаться в это, не стоит кричать друг на друга в том дуэте, где — оба знают — слишком захлёстывают эмоции, чтобы безболезненно из этого выйти.
Где у Саши всегда глаза пугающе тёмные и ярость с обидой всё затмевают, где он совсем чужой и, кажется, всерьёз готов его ударить. Или… уйти насовсем.
