— Ладно, прости, — отсмеявшись, говорит Ярик. — Я больше не буду, честно, только трубку не бросай. Пожалуйста? Саш?

— Да здесь я, — вздыхает тот, ложась обратно и снова зябко кутаясь в одеяло. — Куда я от тебя денусь, горе моё…

— А если серьёзно, — с явным облегчением частит Ярик, — давай… давай я колыбельную тебе спою?

— Про клён? — закатывает глаза Саша. — Не майся дурью, иди спать.

— Могу не про клён, могу ещё что-нибудь. Ну Сашка!

Тот хмыкает, устраиваясь поудобнее. В глаза будто песка насыпали — причём такого, от которого никак не проморгаешься, только мешает сильнее, если глаза закрыть.

— Удиви меня.

Он морально готов к «Спят усталые игрушки» или чему-то в этом духе, но Ярик затягивает «Потерянный рай». Саша прикрывает глаза ладонью в надежде, что так песок будет ощущаться меньше. С «Потерянным раем» он, пожалуй, смириться может; Ярик поёт, больше не пытаясь шутить, на удивление серьёзно, как-то вдумчиво, без повышения голоса на финале, но до странного искренне, и Саша почти чувствует его тонкие пальцы у себя на висках.

— Подставлю ладони — их болью своей наполни…

Будто они сами сейчас в каком-нибудь мюзикле, думает Саша вяло; поёт так, будто действительно сгорает небо и есть настоящие боль и страх, а не просто усталость и загруженность на работе.

Несмотря на скептические Сашины мысли, способ начинает работать — по крайней мере, отпускает напряжение, судорогой сводящее плечи, и слегка притупляется головная боль.

Ярик, допев, переключается на что-то немецкое — Саша догадывается, что это уже не совсем колыбельная, но оно, чем бы ни являлось, звучит размеренно и спокойно. Звуки чужого языка в исполнении родного голоса гипнотизируют, завораживают; получается, наконец, закрыть глаза; сознание размывается постепенно, как рисунок на песке под мягко накатывающими на берег волнами. Уже засыпая, он почти наяву чувствует, как горячий лоб прислоняется к его лбу, а худые пальцы ласково зарываются в волосы, окончательно успокаивая болезненную пульсацию в висках и затылке.

Последняя мысль перед тем, как отключиться, — о том, что с этого волшебника сталось бы действительно что-нибудь наколдовать. Портал, астральную проекцию, что угодно — слишком уж реальны ощущения, слишком уж…

…тепло.

Тихого «спокойной ночи, Саш» он уже не слышит.

========== Гнев Божий ==========

Комментарий к Гнев Божий

Написано к Пентаёлке: https://youtu.be/oyeEPJb_ybY

— О, — говорит Ярик в антракте, уже стоя в своей странной розовой мантии, — а давай я опять в зал пойду к народу? В прошлый раз круто получилось.

Саша морщится. В прошлый раз, когда Ярик во время арии Иуды пошёл к людям, получилось, конечно, круто — но наблюдать за этим со сцены второй раз Саше совсем не хочется.

Страшно. Слишком уж реально становится то, о чём он поёт; может, он и слишком суеверен, но ему не хочется продолжать эту реальность. Слишком резво к Ярику тогда рванулись люди со всего зала — казалось, что он пропадёт вот-вот в этой толпе, и не вытащить уже, не спасти…

— Не надо, — говорит Саша вместо всех этих соображений. — Зал маловат, неудобно будет.

— Думаешь? — с сомнением хмыкает Ярик. — Ну развлекай меня тогда на сцене, что я столбом буду стоять?

Саша улыбается настолько нехорошо, насколько может. Ярик, как-то стушевавшись, отходит на шаг — видимо, получилось достаточно выразительно. Саша слегка толкает его в плечо, отправляя на сцену.

Развлекать, говорите? Ярик на него, снимающего свитер, смотрит диковато, будто действительно решил, что намечается внеплановый стриптиз. Саша хмыкает и демонстрирует футболку с надписью «пущу Баярунаса на шелка» («нет, Ярик, не стриптиз, всё гораздо интереснее»). «Не ведаешь, что творишь», — почти с уважением хмыкает тот.

Саша на арии Иуды в ударе; Саша жестикулирует, дёргается, обвиняюще тычет в зрителей и в Иисуса, иногда подходя слишком близко, так близко, что это уже больше в духе Ярика; потом хватает его за плечо, начиная что-то доказывать с расстояния в пару сантиметров; потом, когда Ярик руки скрещивает в каком-то защитном жесте, дёргает его за запястье, буквально заставляя этот жест убрать. Слишком грубо, наверное, дёргает. Ярик смотрит растерянно, голову опускает, но пытается подыгрывать и покорно смотрит в зал, на «толпу».

Пока Ярик поёт свою часть «Тайной Вечери», Саша несколько остывает и почти пугается, запоздало сообразив, что в эту игру можно играть вдвоём и он уже открыл ящик Пандоры. Ну… не впервые же вместе, что случится страшного?

А потом начинается их ссора, и Ярик бьёт все свои рекорды по нарушению личного пространства на сцене. Саша не сразу понимает, что «Отступник, покайся!» звучит слишком отчаянно, непривычно, что у Ярика глаза блестят и в голосе слёзы, что жест слишком мягкий для попытки оттолкнуть; он Сашиной щеки касается — слишком близко, слишком нежно, слишком, слишком — у Саши мысли путаются и слова, Саша только растерянно отступить на шаг и может, судорожно вспоминая текст; осторожно его от себя отпихивает, чудом с мыслями собравшись, а Ярик руку не убирает до последнего, в глаза глядя.

Саша почти облегчение чувствует, когда «Прочь!» звучит и можно, наконец, отшатнуться, отвернуться, не видеть — только вот отвернуться не получается, и он сам, пожалуй, не по плану действует, слишком долго глядя в глаза. Заставляет себя «уйти», встать спиной. Сам с собой не справляется — поворачивается снова, через плечо.

Сашу, кажется, слегка трясёт. Он дышать пытается ровнее, пока можно. Передышка неумолимо к концу подходит, он к Ярику поворачивается, зная, что сейчас начнётся снова — а тот уже опять слишком близко, руку на плечо кладёт, почти обнимая; Саша отталкивает, себя ненавидя и оттого слишком, кажется, сильно. Казалось бы, уже это пели; казалось бы, репетировали; казалось бы, даже спектакли в этих ролях сыграны — он же актёр, мог бы привыкнуть, не пропускать так через себя, но кричать обвиняюще, глядя в наполненные слезами глаза, слишком тяжело, невозможно; Саша себя последней сволочью чувствует, будто по-настоящему всё.

«Прекрати смотреть так, прекрати, прекрати, не надо…» — и снова его отпихивает там, где, может, и без этого можно бы обойтись, только бы в глаза не смотрел вот так, не стоял так близко; не забывал, что это не по-настоящему, игра, Ярик, просто игра — Саша пытается не крикнуть это ему в лицо и отталкивает, лишь бы не прижать к себе одним движением, пряча от всего.

А Ярик снова слишком близко, и за футболку хватает, ещё ближе подтягивая — Саша его руку сбрасывает почти в панике.

«Что ты творишь, чудовище?..»

Он, будто что-то поняв — или пытаясь с мыслями собраться? — отворачивается и так остаётся, вынуждая Сашу петь ему в спину. Саша, сдавшись, за плечо разворачивает его к себе — надо всё это как-то закончить, быстрее бы закончить…

Ярик поворачивается легко, безвольно, и опять смотрит со стоящими в глазах слезами. И рукой не то по щеке, не то по волосам погладить тянется — медленно так, будто во сне, будто не понимает, что происходит; осторожно, как дикого зверя приручая. Святой нашёлся — гладить, когда в лицо кричат и до слёз довели! — Саша, мысленно взвыв, его руку отталкивает.

Прекратипрекратипрекрати…

Они так близко, что почти соприкасаются лбами.

«Если он опять, как в тот раз, обниматься полезет и держать — уйти я не смогу», — пугающе отчётливо осознаёт Саша.

Смотрит умоляюще почти — не трогай, не надо, хватит — и Ярик не трогает, только от этого не легче: от такого же умоляющего синего взгляда сквозь слёзы, от замершей в воздухе протянутой к Саше руке, от невольного движения в его сторону именно в тот момент, когда Саша отшатывается, наконец, в последний раз, рывком микрофон в стойку пихая и буквально сбегая за кулисы. Успевает увидеть, как Ярик медленно опускается на колени.

Предпочёл бы не видеть.

Наверное, было бы логично уйти куда-нибудь, где не очень слышно «Гефсиманию», и просто переждать. Саша не уверен, что готов сейчас это слышать.