И девушка Александра Хельсону нравилась. Хорошенькая до невозможности, тонкая до хрупкости. Даже её увлечение техникой и страсть к быстрой, даже можно сказать — бесшабашной, езде вызывали скорее одобрение, чем протест. Сына он в этой симпатии понимал, как никто другой. Хельсон и сам испытывал слабость к таким вот дерзким и пылким девчонкам. Когда за внешней хрупкостью скрывался железный характер, щедро приправленный страстностью, соперничающей по интенсивности с пламенем вулкана.

То есть Александр, или, как он сам себя просил называть, Саш, до вчерашнего дня был обычным молодым оболтусом, достаточно умным и беспроблемным, чем даже выгодно отличался от большинства сынков друзей из разряда «золотой молодёжи».

Но вот вчера… Вчера днём Саша на их городскую квартиру привёз брат бывшей, а ныне уже покойной жены Хельсона. С матерью Саша-Александра они развелись десять лет назад, но разошлись довольно мирно, сумев сохранить почти дружеские отношения. Сам Хельсон больше не женился, потому что «был женат на своей службе», как говорила ему тогда ещё действующая жена. Отрицать очевидную истину смысла Хельсон не видел. В то время он был молодым и горячим лейтенантом сыскной полиции, готовым сутками идти по следу преступника, скрупулёзно распутывая самые сложные дела, вытягивая за крохотный хвостик единственной улики-ниточки всю картину преступления. Да и сейчас, чего уж греха таить, полковник Хельсон с не меньшим азартом участвовал в расследовании, часто забывая, что теперь ему по рангу полагалось «руками водить, а не в следственные мероприятия лезть». Его бы воля, он бы и в засадах сидел, и на места преступления выезжал, как рядовой следователь.

Саш два года жил на два дома, то с матерью и её новым мужем, то с отцом. Вплоть до самой трагедии, когда его мать погибла в автокатастрофе, не справившись с управлением новенького скоростного автомобиля. Тогда Хельсон забрал сына к себе, и с тех пор они так и жили вдвоём в его большой служебной квартире.

Хельсон поймал себя на мысли, что он упорно оттягивает момент разговора с сыном. Потому что совсем не готов к нему. Узнать в одночасье, что Саш связался с бандитами, террористами и состоит в какой-то экстремистской организации, направленной против Империи, оказалось сродни ушату ледяной воды, внезапно обрушившейся на его голову.

Во всяком случае именно это сказал Хельсону его шурин, присовокупив, что если Саш не одумается, то закончит на каторге или того хуже. Сам виновник произошедшего разговаривать с отцом вчера отказался, вернее, молча проскользнул к себе в комнату, запер дверь и на стуки и призывы выйти просто не реагировал.

Хельсон попытался выяснить подробности у разозлённого родственника, но тот был настолько в ярости, что чего-нибудь вразумительного от него добиться оказалось сложно, практически — невозможно. Хельсон понял только одно: кто-то позвонил и сообщил, что Саша задержали на частной территории, принадлежащей Джону Доу, Советнику Имперского совета. Какого чёрта там делал Саш — непонятно.

— Пусть спасибо скажет, — шипел шурин, — что Имперской страже его не сдали! Как остальных его дружков!

Хельсон предложил ему успокоиться, выпить коньячку и рассказать всё толком, но тот пить отказался, заявив, что надо нормально воспитывать детей, а не только чужими преступлениями интересоваться, и ушёл, напоследок оглушительно хлопнув дверью.

Силой ломиться в комнату сына Хельсон не стал, посчитав, что утро вечера мудренее. Но оставаться в неведении было не в его правилах, поэтому справки по своим каналам он решил навести. А связи у полковника сыска Имперской стражи Хельсона были очень даже неплохие. Во всяком случае их хватило, чтобы выяснить, что никаких официальных вызовов Имперской стражи Джон Доу в течение суток не делал, заявлений от него тоже не поступало. Это уже радовало, значит, официально Сашу и его приятелям никаких обвинений предъявлено не было и не будет.

Кто такой Джон Доу, Хельсон знал не понаслышке. Имя Советника периодически, если не сказать — систематически, мелькало в делах очень разного толка. Начиная от экономических и уголовных и заканчивая торговлей оружием и живым товаром. Но именно что — только мелькало. Джон Доу ни разу не фигурировал в делах даже в качестве свидетеля. А уж привлечь чиновника такого ранга в качестве подозреваемого было за гранью возможного. Хотя основания у полковника Имперского сыска для этого были. И не только у него. Многие из товарищей Хельсона с удовольствием бы побеседовали с Джоном Доу в своих кабинетах. Но достаточных причин и весомых аргументов у них в итоге не находилось.

А те отчаянные головушки, которые пытались идти напролом, не взирая на ранги и должности, в конце концов тихо увольнялись, а потом и вовсе пропадали с радаров.

Сидя у себя на кухне и прокручивая в голове все известные факты, Хельсон прикидывал, каким же образом Саш мог связаться с таким человеком. Совсем не его поля ягода. А на то, что это не просто юношеская шалость, указывал и страх шурина, замаскированный злостью, и нежелание сына беседовать по душам, да и ссадина на скуле Саша и его потрёпанный вид тоже кое-что да значили.

Думал Хельсон долго. Курил, пил крепкий, чёрный как смоль чай. И думал, думал, думал. Не нравилась эта ситуация опытному сыщику, очень не нравилась. Ещё в начале своих раздумий он позвонил Александре, девушке своего сына, но та лишь спросила ломким от тревоги голосом:

— Саш жив? Он — дома?

И услышав утвердительный ответ, порывисто вздохнула, явно пытаясь задушить рвущиеся наружу всхлипы, но объяснять Хельсону ничего не захотела. Пробормотала что-то невразумительное про какое-то дурацкое пари, быстро запуталась в показаниях и бросила трубку. Хельсон ещё несколько раз набирал номер городского телефона квартиры Александры и её родителей, но сообразительная девчонка, судя по всему, выдернула вилку аппарата из розетки.

Ночью Хельсон почти не спал, опять курил и пил чай до металлического привкуса во рту. Но тревога, продирающая его болезненным ознобом от кончиков пальцев до самого затылка, не желала уходить, лишь перешла из острой стадии в тупую ноющую тяжесть, чугунной плитой давящую на грудь и мешающую дышать. В голове билась тоскливая и мрачная мысль: во что вляпались горячие безрассудные головушки во главе с его единственным сыном.

Уже утром, когда Хельсон решил, что стоит всё же что-нибудь съесть, потому что от выкуренных сигарет и крепкого чая к горлу уже подкатывала противная горьковатая тошнота, Саш показался на пороге кухни сам. Судя по тёмным кругам под глазами и лихорадочному блеску самих глаз, он тоже спать не ложился.

— Яичницу с колбасой будешь? — Хельсон на секунду отвлёкся от нагретой сковородки и быстро глянул на сына, дождался утвердительного кивка и бросил в скворчащее масло ещё пару ломтей «докторской».

Саш уселся на табуретку, опёрся локтями о стол и обречённо вздохнул, явно не зная, как начать тяжёлый разговор. Хельсон тоже молчал. Так они и позавтракали — в напряжённой звенящей тишине. Только налив себе и сыну кофе (чай уже в глотку не лез), Хельсон спросил:

— Тебе нужна моя помощь?

Он постарался, чтобы голос звучал ровно, даже обыденно, но внутри бушевала взрывоопасная смесь из тревоги и ослепляющей злости на молодых и бесшабашных щенков, сунувших головы в самое логово волка.

Саш вздрогнул и как-то затравленно глянул на отца. Он явно ожидал других слов и откровенно растерялся.

— Я… — Саш собрался с мыслями и упрямо сощурился. — Я не мог по-другому!

Хельсон кивнул, принимая его ответ, помолчал немного и опять спросил:

— Расскажешь?

Саш кивнул, неуверенно; его, кажется, обескуражило спокойствие отца. Потом второй раз — с какой-то обречённой решимостью.

— Да. Но это долго.

Хельсон пожал плечами:

— Так выходной сегодня. Рассказывай. Весь день — наш.

***

Хельсон затушил очередную сигарету в пепельнице и потёр виски чуть подрагивающими пальцами. Нет, курить надо бросать. Особенно в квартире. А то сам травится и сына травит. С завтрашнего дня — всё!