А потому молчал. Уж лучше так, чем лепетать и путаться в собственных показаниях — в таком случае быстрее выдаст всё.

— Хорошо. — Гром догадался, что идти на контакт беспризорник не собирался, тогда притянул другую папку, и если у предыдущей был специальный номерной знак и буквенные коды с приписками, форзац этой пустовал.

Олег заподозрил неладное, а когда офицер расправился с фиксирующим бантом и вытащил документы, едва подавил просящийся наружу вдох: материалы столкновения ультрас двух футбольных фанатов перекрыла собранная карточка-досье на Олега Волкова с фотографиями, лежали там данные и на Марго с Сергеем. Волков напрягся, отвёл взгляд на руки и вернулся к тактике молчания, решив послушать сначала, как прокомментирует Гром.

Долго ждать не пришлось.

— Подгорный Олег Сергеевич…

Олег крепче стиснул челюсти, сжал руками плечи и ощутил, как всё внутри ощетинилось на два обозначенных факта — фамилию и отчество.

— По документам свидетельства о рождении Волков Олег Давидович, — зачитывал дальше Гром, и Волков слегка расслабился. — Данные не сменили после свадьбы, а после смерти матери никто этим заниматься не стал.

Гром снова помедлил, ожидая реакции от воспитанника. Олег упрямо смотрел в нижнюю секцию стола Прокопенко — товарищ старшего лейтенанта допросу не мешал, лишь вёл свою войну с техникой и иногда правда посматривал на воспитанника. Офицер выдохнул с тихим «ладно», и Олег всё же не сдержался:

— Это не смерть.

В кабинете гулом отдался шум техники и вроде послышалась трель телефона из соседнего кабинета. Олег перебрал складки кофты на плечах, тяжело дыша и пытаясь справиться эмоциями и воспоминаниями. Выходило так себе.

— Хорошо, — не стал упрямствовать офицер, ухватившись за то, что ребёнок пошёл на контакт. — Что тогда?

Волков поднял взгляд на верхнюю секцию столешницы, ощущая, как в нём теперь боролись двое: один за правду, другой за рациональную необходимость смолчать. Вот только воспитанник слишком долго молчал и копил это в себе, охраняя эту тайну и не подпуская к ней никого, отчего сейчас рацио с треском проиграло бой перед эмоциями. На выдохе сдавлено в кабинете прозвучало:

— Убийство.

Теперь точно стало тихо: перестали стучать клавиши, доноситься трели телефонов и словно из солидарности гул пришибло, но Олегу было всё равно — внутри него всё начало пожирать обида и боль, от каких не спасала боль на плечах. Волков втиснулся в них до такой степени, будто это могло удержать его от падения во мрак воспоминаний и стать единственной связью с реальностью, чтобы если всё-таки упадёт не наговорил чего на эмоциях. А вот офицер, казалось, этого не замечал, отчего зашуршал бумагами и проговорил страшное:

— Насколько я знаю, по материалам дела его квалифицировали как самоубийство.

Волков ядовито фыркнул, оттянул уголок губ и сдерживаться больше не смог. Он провёл языком по зубам, после цокнул и осклабился на вдохе — самоубийство, конечно. Тяжёлым полным боли взгляда Олег посмотрел на офицера и постарался сказать мягче, щипая пальцами плечи:

— Потому что во втором отделе ваши товарищи решили, что раны на руках она сама себе нанесла и видимо побои на лице тоже, — мягче не вышло, злость брала своё, оттого и речь вышла ядовитой, словно сидел сейчас перед Олегом не Константин Гром, работающий в другом отделе, а участковый их района с заплывшей мордой и который тогда так спешно и закрыл дело.

Олег выдохнул, призывая себя не падать настолько сильно в эмоции — сейчас они помешают и толку не принесут. И вроде бы внутреннее послушалось: с обозначением потайного вслух стало не так больно, но никуда это не пропало и не рассосалось. А Гром будто намеренно резал по так и не зажившей ране:

— Твоих показаний в деле нет.

— Я не сильно удивлён, — огрызнулся Волков. — Меня тогда дома не было, соседи не стали говорить, а моих фактов о том, что эта мразь избивала мать оказалось недостаточным и имела личностную окраску.

В злость Олег упал основательно, трудно было себя контролировать, особенно когда кадры воспоминаний, включая морду участкового, так и стояли перед глазами. По этой причине на мгновение он даже и вправду увидел перед собой не Грома. «Соберии-и-ись», — протянул Волков, напоминая где, почему и при каких обстоятельствах находился, вот только поздно опомнился — уже попался, что называется, и с самого первого упоминания об убитой матушке.

Олег прикрыл глаза, перечеркнул мысленные воспоминания и намеренно напустил на сознание пустого мрака, пытаясь вернуть контроль, прежде всего, над собой. Не совсем вышло, тогда Волков отцепился от плеч, согнулся и, уперев локти в колени, на выдохе пробормотал:

— Вроде так называется это ваша личностная причастность. Не знаю. — Он прикрыл едва тёплыми трясущимися руками лицо, провёл по нему, следом сцепил пальцы вместе.

— Так и есть. — Гром вдохнул.

Снова перестал доноситься стук по клавишам, потому Олег исподлобья глянул на Прокопенко. Товарищи переглянулись, после офицер впереди с потемневшим взглядом вернулся к документам и бюрократической процедуре, а другой зашуршал бумагами. Волков упёр взгляд в пол, постучал носками попеременно и покривил губами, постепенно успокаиваясь и надеясь, что на этот раз он вернул себе достаточно самообладания, чтобы его не пошатнул и собравший на него досье мент.

— Попал в детдом после смерти отчима. — Гром решил уйти от опасной темы для Олега к удивлению последнего. Офицер помедлил, но на этот раз беспризорнику было нечего добавить — сдох и сдох. Говорить и добавить нечего. Всё содержалось в документах другого расследования.

Волков только перебрал пальцами, слушая заговорившего Грома дальше:

— Год как тебя и твоих друзей начали замечать на улицах. У участкового на вас целая пачка документов от воспитательницы вашего потока Ольги Петровны.

Снова шелест. На этот раз Олег чуть пристал и разглядел, как поверх дела были положены бумажные листы — не бумага плотная, а именно тоненькие почти целлофановые листочки. На таких передавали факсимильные копии через факс, и было это тем ещё сложным делом: соединить связь между аппаратурой, вовремя нажать нужные кнопки, чтобы потом эта аппаратура или съела документ, или отпечатала так, что приходилось повторять заново. Более того на таких листах сообщение подтекало.

Волков оставил в сторону рассказы Жанны Емельяновы о причудах бухгалтерии и присмотрелся к данным — во всех содержались копии титула заявлений без приложений, какие писала на них Ольга Петровна и передавала участковому там, в районе батора.

— Всегда сбегаете на неделю, или меньше. Но точно не больше.

Олег молчал.

— Есть комментарии? — подталкивал его к разговору Гром.

Волков молча упёр обратно взгляд на руки и обратно сгорбился. Гром — отдать должное его упорности и настойчивости — говорил всё таким же спокойным голосом:

— Нет, так нет. Тогда другое. — По новому шелесту Олег догадался, что были положены следующие документы из папки на беспризорников, но смотреть не стал, да и для чего? Вон мент отлично комментировал, не хотел у него забирать это право, которым старший лейтенант и продолжил пользоваться:

— На вас написали заявление на воровство. В основном книжные лавки и магазины.

В Олеге снова всколыхнулась ратующая за правду сторона, которая напомнила как раз придуманный ещё год назад ответ, как-то не пригодившийся за все побеги. Вот сейчас настал тот случай из придуманного плана, и Волков уточнил:

— Только книжные и будут. — Он переминал руки. — И не лавки они, а развалы. У них нет … — Олег помедлил, снова вспоминая госпожу Емельянову, — разрешения торговать, потому и официально ничего предъявить не могут.

— Ну надо же… — удивился Гром. — Выходит потому и крадёте только с развалов, — догадался он, на что Олег мрачно кивнул, не став как-то оспаривать.

Вместе и правда были завсегдатаями книжных развалов, «магазинов» Петербурга и точек сбора макулатуры, где все искали себе литературу и где её же воровали. С последних двух объектов без зазрения совести: люди выкинули, они подобрали. Честный бесплатный обмен.