Эрик что-то пробурчал в ответ и повернулся к Петеру. Он очень привязался к нему, и, похоже, эта привязанность была взаимной. Начало дружбы. А поскольку Эрик и Петер проводили так много времени вместе, я чувствовала себя все более одинокой. Подруг у меня еще не было. Но сейчас, когда прошло еще так мало времени, бессмысленно делать какие-то выводы. Надо быть оптимисткой. В конце недели на празднике у Петера точно соберутся женщины моего возраста, с которыми я смогу поговорить обо всем на свете. Мне ужасно недоставало общения: кого-нибудь, с кем можно поговорить, глядя в глаза, а не по телефону, и на своем родном языке, хотя бы и о пустяках. Простой разговор с кем-то, кто понимал бы, каково это — переехать жить в чужую страну, кто сам знал бы это состояние оторванности и кто мог бы успокоить меня, сказать, что все будет хорошо.

Об этом тоже не с кем было поговорить. Подруги, с которыми я общалась по телефону, не знали, какова наша жизнь сейчас, они просто не имели о ней никакого представления. По их реакции я понимала, что они думают, будто здесь, на юге Франции, все мужчины ходят в беретах, ездят на старых «ситроенах», называемых у нас «гадкими утятами», и откармливают гусей кукурузной кашей.

Они полагали, что Франция — современная западная страна, не чуждая политических волнений, имеющая собственную автомобильную промышленность, высокоскоростной Интернет и своеобразные течения в молодежных движениях, включая те, что связаны с наркотиками, с той только разницей, что здесь намного больше места и до некоторой степени другая культура. Этого как раз никто из моих прежних подруг, похоже, не сознавал. В свою очередь, я чувствовала, что все больше выпадаю из их жизни. Другая страна и ежедневная рутина изменили меня. Я действительно не могла вникать в причины их депрессий, проблемы с парковкой и пробками и хлопоты со школами. А в итоге мною овладевало чувство, что я больше нигде не дома. Как будто я висела где-то в вакууме, парила над ничейной землей и была полностью предоставлена самой себе.

Конечно, в действительности это чувство пустоты внутри было связано с Мишелем, с его отсутствием и вызванной этим грызущей, почти невыносимой неуверенностью. Умом я все понимала. Но это понимание не помогало разогнать темные облака в моей голове. Непрекращающийся дождь, барабанящий на улице, тоже вносил свою лепту в мое настроение.

Я доела свои макароны и посмотрела на Эрика, который, в точности как французы, совершенно не задумываясь, вытирал тарелку небрежно оторванным от батона куском хлеба. Я почти не общалась с ним — он мог говорить только о строительных материалах, расчетах, цифрах и метрах.

Пора бы перестать видеть все в черном свете и жалеть себя. Наверное, Эрик станет прежним, когда стройка закончится.

Хуже уже не будет.

Я лежу на спине. Перед глазами пляшут серые и черные пятна и неясные линии. Недавно погасили свет, просто так, без предупреждения. Хочу посмотреть на часы, но вспоминаю, что их у меня отобрали. Понятия не имею, который час.

Они не выводили меня из камеры. Ни разу за целый день. Почему они держат меня здесь, ни о чем не спрашивая? Я задаюсь вопросом, обычный ли это подход: оставлять людей в неведении, предоставлять их самим себе, на шести квадратных метрах, без всякой информации, наедине с собственными мыслями, кружащимися в голове. Остается только постоянно думать о том, кто что натворил, медленно прокручивать это в голове. Так в конце концов с благодарностью примешь любой контакт, который заглушит этот подавляющий внутренний диалог.

Поворачиваюсь к стене и смотрю прямо перед собой широко открытыми невидящими глазами. Я не одна в этом блоке. До меня доносится приглушенное бормотание. Кто-то постукивает по трубе. Только что я слышала крик, мужской голос. Не смогла разобрать, что он вопит.

Шарю в темноте руками, кончиками пальцев скребу по стене. Думаю об Эрике, об Изабелле, о Бастиане.

Не надо думать о них. Не надо.

Как они там, спят ли? А что Эрик сказал детям?

Прекрати!

Складываю руки под головой и закрываю глаза. Пытаюсь представить, что я не здесь, а у озера. Если очень постараться, может быть, удастся почувствовать солнце, согревающее кожу, ветер в волосах, услышать крики ласточек и кваканье лягушек, шорох травы…

Не получается.

Неподвижный взгляд улавливает контуры камеры, в которой я заперта. Я не хочу быть здесь. Я хочу сама выбирать, что мне делать: включать и выключать свет, слушать музыку, смотреть телевизор, листать книгу, идти на улицу, делать покупки, читать вслух Бастиану и Изабелле. Хочу быть свободной. Я была свободна, но не сознавала этого. Понимание пришло только теперь, когда я действительно в заключении: прутья клетки, в которой я жила, стены вокруг моего брака, границы моих действий — их определила вовсе не моя мать. И не Эрик.

Все сделала я сама.

Я не просто позволила этому случиться; каждому, кто хотел возвести эти преграды, я послушно подавала камни и точно показывала, где должны встать ограничивающие меня стены.

Но это не были настоящие стены, как здесь. Они существовали только в моем сознании.

Дом Петера и Клаудии, как и наш, был расположен далеко в стороне от проезжей дороги. Длинный въезд поднимался, извиваясь между старыми каштанами, и заканчивался большой круглой площадкой с фонтаном посередине. Этот загородный дом был больше похож на маленький замок. Две темные башни резко выделялись на фоне яркого синего неба, на котором вырисовывались широкие оранжевые полосы заходящего солнца. Из окон с частыми переплетами на дорожку лился мягкий теплый свет. На большей части автомобилей, припаркованных возле дома, были французские номера.

Бастиан и Изабелла расшалились. Они чуть ли не кувыркались друг через друга, выскакивая из машины. По случаю праздника я нарядила детей: на Изабелле было розовое платьице из хлопка, в белокурых волосах — белая лента, а на Бастиане — штанишки ниже колен и белая рубашка, пробор в его волосах держался с помощью геля. Из дома доносились приглушенная музыка — Give me the Night, Джорджа Бенсона[32] — и гул голосов.

— У нас тоже так будет, — сказал Эрик.

Одетый в темно-синий костюм, он шел рядом со мной, одобрительно разглядывая дом.

— Потерпи еще немного. Заживем и мы припеваючи!

— А здесь и правда будут голландские дети? — спросила Изабелла.

Она вприпрыжку бежала рядом со мной по бежевому гравию к двустворчатой входной двери.

— Да, — ответила я и крепко взяла дочь за руку. — Так сказал Петер. У него есть комната с телевизором и всякие лакомства специально для вас.

При входе я высматривала Мишеля. Прошедшая неделя была пасмурной, мрачной, беспокойной и пустой, и не только из-за погоды. Я надеялась, что он здесь, а если это так, то мы, наверное, сможем минуточку поговорить, у меня будет возможность побыть с ним рядом. Уж если не получится, мы в любом случае обменяемся понимающими взглядами, и это меня успокоит.

Множество людей в теплом желтоватом свете — нарядные (сверкают драгоценности!), старые, молодые, шепчущиеся и смеющиеся, блондины и брюнеты. Но Мишеля в этой толпе видно не было.

— Клаудиа, смотри, Симона и Эрик!

Широко улыбаясь, к нам шел Петер. На нем была рубашка в синюю и белую полоску, расстегнутая у ворота. Его рыжеволосая коротко остриженная жена, крепко сбитая и излучающая энергию, протянула мне руку. Одета она была в белый костюм с черным кантом — похоже, от Шанель.

Краешком глаза я увидела, как Петер ласково погладил Бастиана по голове своими грубыми ручищами и испортил безукоризненный косой пробор моего сына.

— Сначала я помогу тебе устроить детей, — сказала Клаудиа.

Она протянула руку Изабелле, и та робко подала свою.

— Пойдем.

Мы последовали за хозяйкой. Ее старинный дом был прекрасен — стены из валунов, много грубой штукатурки и темного дерева, роскошные каменные арки. Я улавливала обрывки разговоров, которые велись по-французски, по-голландски, по-фламандски, по-английски и по-немецки. Оркестр звучал на весь дом. Еще не увидев, где располагаются музыканты, я поняла, что это мастера диско-музыки семидесятых годов. У певца был чудесный голос. Во всех комнатах царила приподнятая атмосфера.