– Конечная остановка, – объявил водитель.

– Кто ты?

– У нас мало времени. Есть ли у тебя желание, которое ты хочешь осуществить?

– Так не бывает. Пожалуйста, объясни, что происходит. Пожалуйста. Я сошла с ума, да!?

Водитель улыбнулся, открыл ящик, достал оттуда стеклянную бутылку с какой-то жидкостью, вынул два стакана, наполнил их:

– Давай выпьем. – Он протянул мне стакан, и я, не знаю почему, взяла его.

– Выпей немного из моего стакана. – Водитель улыбнулся, взял мой стакан, отпил глоток и вернул обратно. Я закрыла глаза и выпила все залпом, не оставив ни капли.

– Сукин сын… – я успела сказать лишь это. Мое тело обесточилось, и я скатилась вниз.

Солнце было все там же, когда я очнулась, и водитель стоял там же, и ногти на руках не отросли.

– Теперь с тобой можно говорить. – Водитель сел рядом.

– Расскажи. Умоляю тебя!

– Что ты хочешь знать? Спроси, и я отвечу.

– Ты правда можешь исполнить желание?

– Конечно. Все очень просто.

– Умоляю тебя. Расскажи, как у тебя это получается!

– Мир – это сто процентов, – начал водитель. – Это всегда сто процентов и никогда не будет иначе. Стоит чему-то исчезнуть, как тут же оно и появится. Просто в другом месте. Ты никогда не знаешь где, но, будь уверена, это произойдет. Если ты сорвешь цветок, значит, где-то начнет расти такой же; если попросишь миллион, то где-то кто-то потеряет ровно миллион; если захочешь мужа, значит, кто-то разведется или станет вдовой; если попросишь новое сердце, потому что твоему остались считаные дни, значит, кто-то умрет; если попросишь, чтобы дождь прекратился и вышло солнце, значит, где-то солнце исчезнет и пойдет дождь. Мир – это всегда сто процентов, и никогда не будет иначе.

– Я могу попросить и быть уверенной, что, получив, ничего не отниму у хорошего человека?

Водитель улыбнулся.

– А кто такой хороший человек? Кто такой плохой человек?

У меня не было ответа.

– Ты не знаешь, у кого отнимаешь, и не знаешь, кому отдаешь, когда отнимают у тебя. Но, будь уверена, ничего никуда не исчезает. Все одно и то же, и все разное.

– Что же тогда? Не желать?

– Желай, конечно.

– Но я ведь могу… убить.

– И что?

– Убить хорошего человека… То есть хорошего, плохого. Я запуталась.

– Кто ты такая? Почему ты решила, что знаешь, кто заслужил хорошее, кто плохое?

– А кто знает? Кто-то знает?

– Кто-то знает, – улыбнулся водитель.

– Точно знает? Я могу не сомневаться? Они знают, что делают?

– Кто они?

– Ну… Они… Сверху… Кто-то…

– Знают. – Он вновь улыбнулся. – Нам пора возвращаться, мы слишком долго здесь. Ты хочешь исполнить свое желание?

– Нет, – ответила я.

Мне совсем не хотелось улыбаться, когда мы вернулись обратно, и у меня оставалось слишком много вопросов, чтобы молчать.

– Что ты со мной сделал? Почему все пассажиры улыбались, молчали, а я?.

– Они запомнили только то, из-за чего можно улыбаться и молчать, а ты… Я хочу, чтобы ты помнила все.

– Что будет с автобусом под номером 72?

– Ты его пожелала, тебе и решать. Мне пора.

В даль моря уплывал большой желтый автобус, он из большого становился маленькой точкой, из желтой – черной.

Через месяц я оказалась рядом с Парижем, мне захотелось выучить язык канареек. Я сидела на автобусной остановке в окружении виноградных полей и маленьких деревень. Было тихо, покойно. Вдалеке на дороге я увидела маленькую черную точку, из маленькой она становилась большой, из черной – желтой. Это был автобус. Он плыл по дороге или, скорее, ехал. Это был автобус под номером 72.

– Какая у вас конечная остановка? – войдя в салон, я спросила у водителя с черной бородой.

– Кто знает… – водитель улыбнулся.

– А кто знает? Кто-то знает?

– Кто-то знает…

– Точно знает? Я могу не сомневаться?

– Сомневаться ты можешь всегда.

Мы познакомились, когда нам было по десять лет. Черная, со вздернутым носом, лохматой прической. Дети ее сразу невзлюбили. Их родители тоже: смотрели косо, говорили при ней шепотом, брали детей за руку, уводили домой.

А одна старуха – профессорская жена, звали ее Жанна Илларионовна – сказала черной девочке в глаза, что ее место среди слонов и жирафов в Африке, подальше от людей. Она часто слышала в свой адрес нехорошие слова, но в тот раз впервые заплакала и убежала. Я помню, как она зацепилась за камень и упала. На ее зеленом сарафане выступило красное пятно. Мы все это видели – нас было пятеро детей и Жанна Илларионовна, – но ни один из нас ничего не сделал. Старуха продолжила пить чай в своем саду, а мы – играть в мяч.

В ту ночь я долго не могла уснуть, а утром притворилась больной. Градусник, который стабильно показывал 37,8, грела в кружке с малиновым чаем. Два дня я провела под одеялом и под встревоженным взглядом бабушки. Мне очень хотелось поделиться с ней или c дедушкой – у них на даче я проводила каждое лето – тем, что произошло, но мне было стыдно.

На третий день я решила выйти из своей берлоги. Прихватив двухлитровую банку с жабой, которую я спасла от мальчишек (они засунули в несчастную сзади трубку и собирались надуть, чтобы бросить под машину и проверить, лопнет она или нет), я направилась к своему любимому месту. Деревянные качели под громадной липой во дворе заброшенного дома с открытой верандой и круглым столом, немного подпорченным шашелем [1].

Подойдя совсем близко к своему тайнику, я услышала знакомый звук – скрип качелей. Вскоре я увидела, что мое тайное место – уже не мое и не тайное. Ее волосы от ветра стали еще более лохматыми и напоминали одуванчик. Зеленый сарафан (тот самый) развевался как парус. А еще она смеялась. Первый раз я услышала ее смех.

Она увидела меня, испуганно стала смотреть по сторонам в поисках кого-то еще, наверное, моих друзей, которые для нее были врагами. Она извивалась на качелях, как змея, пытаясь остановить их, но ничего не получалось. Отчаявшись, она не нашла ничего лучше, как спрыгнуть. На рассеченном лбу тут же выступило красное пятно. Она не плакала. Она смотрела на меня с ненавистью.

Я подбежала к ней. Мне столько нужно было сказать!

– Я ненавижу вас всех! Что я вам сделала? За что вы меня мучаете?

И она зарыдала.

Мои слова вмиг исчезли, и вернулся тот стыд, который мучил меня последние два дня. Я оторвала лист подорожника и протянула ей. Девочка вопросительно посмотрела на меня.

– Нужно плюнуть и положить на рану.

Но она продолжала удивленно смотреть. Тогда я сделала это сама и неуверенно положила подорожник на ее окровавленный лоб. Мы просидели с ней, не сказав ни слова, около получаса.

– Я тебя не ненавижу, я тебе завидую, – сказала я.

– Что???

– Я тоже хочу быть черной, чтобы мне не нужно было скрывать.

– Скрывать – что?

– Что я еврейка. У меня мама еврейка, а папа – украинец. Фамилия у меня папина, украинская, и на евреев я не похожа: светлая, с голубыми глазами. Поэтому, когда кто-то при мне начинает обижать евреев, этот человек не догадывается, что перед ним один из них.

– И ты ни разу им не сказала?

– Нет. Поэтому мне надо что-то, что не даст мне выбора. Что не даст мне возможности скрывать это. Мне нужна своя черная кожа!

– Нет. Ты не такая сильная, как я. Ты неприспособленная. Пусть остается так, как есть.

– А если что – я буду тебя защищать.

– Ты себя защитить не можешь!

– Себя всегда сложнее защищать, других – проще.

– Тогда я буду защищать тебя.

Мы улыбнулись друг другу, потом я посмотрела на ее лоб – подорожник помог.

– Как ее зовут? – спросила черная девочка, глядя на мою жабу.

– У нее нет имени.

– Назови ее Чипо. Так зовут меня.

То лето мы провели втроем: я, Чипо-черная и Чипо-зеленая. Нас обижали, но мы успешно отбивались и прятались в своем заброшенном доме.