Ты не знаешь, что делаешь. Во имя жестоких калифорнийских богов – не играй с этим.

Играй.

Ты по-змеиному резко бросаешься вперёд – и, выхватив у меня из кармана телефон, убегаешь в зал.

Полуистерично смеюсь, исходя по́том и дрожью. Замечаю, что в спальне Жени смолк фен: интересно, как давно она к нам прислушивается?..

– Дим, ну что за детский сад?.. Отдай!

– Что отдать?

Когда я вхожу, ты уже с невиннейшим видом лежишь на диване, свернувшись калачиком. Вздыхаю, изображая оскорблённую добродетель.

– Мой телефон, – протягиваю руку. – Отдай. Хватит шуточек.

– Какие шуточки? Какой телефон? – (С ухмылкой вскидываешь брови; Кирилл, улёгшийся ближе к стене, в стоическом терпении закатывает глаза). – Кирюх, слышал, что она выдумала? Ох уж эти женщины – как вобьют себе что-нибудь в голову!..

Ты рассчитывал, что я разозлюсь? Отлично. Всё идёт по твоему плану.

– Где он? Ты бы не успел далеко его спрятать. – (Осматриваю комод, стол, подоконник; беспомощно поворачиваюсь к тебе. Ты следишь за моими метаниями одним глазом, лёжа на боку, – припавшая к земле, затаившаяся лисица). – Отдай, пожалуйста, Дим! Это не смешно. А если мне напишет мама? Если из универа позвонят? Да и вообще – мало ли. Отдай!

– Да расслабься ты, Тихонова! – просишь ты, давясь смехом. – Ну что за паника-то? Никуда я не дену твой телефон, отдам утром, в целости и сохранности. Я всего лишь отключил будильник.

– Так отдай, если отключил.

– Ну нет! Ты его снова поставишь.

– Не поставлю, обещаю.

– Грош цена твоим обещаниям! Ты уже показала, что учёба для тебя значит больше, чем я… Эх! – (В театральном горе прикладываешь руку ко лбу). – Нет тебе теперь доверия. Кирюха, вот так и теряют друзей!.. Скажи же?

– Угу, – мычит Кирилл, усиленно набирая кому-то (всё той же Лене?..) длинное сообщение.

– Всё, Юля, ложись баиньки. Утро вечера мудренее, завтра верну я тебе телефон… – потягиваешься и бесцеремонно стаскиваешь с Кирилла одеяло; тот не реагирует. Потягиваясь, лежишь всё на том же боку – и тут до меня доходит.

Неприкосновенное укрытие. Теперь я завожусь всерьёз – увы, во всех смыслах.

– Он у тебя в кармане, да? Отдай! Ну, Дима, ну, пожалуйста!

Снова подхожу к дивану. Ты беззвучно смеёшься; твои глаза блестят непроницаемым блеском – как у змия, предлагающего Еве яблоко, – и в них отражаюсь возмущённая, растрёпанная я.

– Так забери.

Дразнишь меня?

– Отдай. Я серьёзно.

– Я тоже. Забери. Боишься, что ли?..

Почему-то до конца меня разъяряет именно это издевательское, снисходительное «боишься» – как к заигравшемуся ребёнку. Хочу сделать тебе больно. Хочу ударить, а потом поцеловать в губы – прямо в бесстыже-хитрую улыбку, поедая твоё простуженное дыхание; плевать, что смотрит Кирилл.

Рвусь к карману твоих штанов; ты со смехом откатываешься, заслоняясь одеялом; тащу в сторону одеяло, теряю равновесие и – падаю на тебя, прямо на твою грешную, провоцирующую наготу. Нависаю над твоим лицом, и несколько секунд мы просто смотрим друг на друга, захваченные сбоем программы.

Совсем как в глупых подростковых фильмах. Но – почему-то их героев не раздирает на кусочки так же, как раздирает сейчас меня. Твой жар обжигает сквозь футболку и брюки; ты очень часто дышишь, и я ощущаю твоё дыхание своим животом; а ниже…

Неужели ты и это спланировал?

Рывком встаю и иду к своему матрасу. Нет, мне точно паршивее, чем было Клоду Фролло.

Теперь и Кирилл видел, как меня колотит. Дорогие зрители, если кому-то что-то было непонятно – вот вам выстрелившее ружьё.

– Юль?.. А телефон-то заберёшь?

– Не заберу, – устало говорю я; твой голос хлещет в спину, как плётка. Не оборачивайся. – Оставь до утра, как хотел. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи! – вежливо отзывается Кирилл.

Ты не отвечаешь.

…Вскоре вся квартира затихает, но я лежу, даже не пытаясь уснуть. Не могу спать с тобой в одной комнате. Это чудовищное нарушение миропорядка; это выматывает.

Серебристо-белый лунный свет заливает комод, телевизор, безделушки на полках; смотрю на всё это – и почему-то очень хочется плакать. Видимо, «Блудливая Калифорния» и охота за телефоном дотрепали мои и без того вытрепанные нервы. Я умираю от злости, и печали, и смятенного желания – умираю, а луне и тебе всё равно.

Впрочем, вам и должно быть всё равно. А если и нет – смертному никогда не узнать об этом.

Среди ночи от дивана вдруг доносится невнятный шорох. Ты встаёшь и на цыпочках крадёшься к матрасу, волоча за собой одеяло; луна вылавливает из темноты то твой локоть, то шею, то грудь; окаменев, я смотрю – точнее, чувствую, – как ты ложишься рядом, почти вплотную ко мне.

– Дим? Ты чего?..

– Не спишь? – шепчешь ты. Завернувшись в одеяло, поворачиваешься ко мне лицом; твой тёплый выдох ласкает мне щёку. Твои глаза поблёскивают во мраке, но мертвенные лунные лучи теперь тебя не касаются – поэтому я вижу только тёмный силуэт.

Это сон, – успокаиваю себя. Я всё-таки уснула. Иначе нельзя объяснить ни абсурдную нереальность происходящего, ни то, как ровно я её воспринимаю. Тело снова горит, а сердце бьётся в темпе клубов ночного Лос-Анджелеса, но и это – скорее во сне, чем по-настоящему. Надрыв мира, его распоротый шов – как в тот вечер, когда я узнала тебя. И мне совсем не страшно.

Будто бы так и нужно. Нужно, чтобы ты пришёл и лёг рядом со мной.

– Не сплю, – осторожно пододвигаю к тебе плед. – Ты тут замёрзнешь.

– Нет, – так же осторожно – не прикасаясь ко мне – возвращаешь плед. – Мне очень жарко.

– Это температура.

– Знаю.

– Надо укрыться и пропотеть, чтобы сбилась.

Тихо усмехаешься. С дивана слышится монотонно-глубокое дыхание Кирилла; наш разговор шёпотом отлично дополняет мир сна. Как и во сне, каждая деталь сама по себе кажется нормальной и осмысленной, но вместе они образуют миражный лунный лабиринт. Воронку.

– Мне завтра станет лучше.

– Надеюсь.

– Точно-точно.

– Зачем ты?..

Не договариваю – кто-то невидимый зажимает мне рот. Ты можешь понять как угодно: зачем позвал меня в гости, зачем упросил остаться, зачем забрал телефон…

Ты понимаешь правильно.

– Я хотел сразу лечь с тобой. Но Кирилл, он… – умолкаешь на пару секунд. – Начал бы нести ерунду. Мог бы тебя обидеть.

– Да.

– Он не плохой, просто это… Принято так. Подшучивать в таких ситуациях. А я не хочу, чтобы это тебя коснулось.

– Да.

В общем-то, ты можешь говорить что угодно – в каждую паузу я буду заворожённо отвечать «да». Днём твой шёпот звучит порочным, соблазнительным мурлыканьем, шорохом чёрных шёлковых простынь, тонким запахом жасмина, – но сейчас… Сейчас в нём что-то другое. Что-то сложнее и чище – будто мелодия, плача и смеясь, рвётся вверх и так истончается, что совсем умолкает.

Сейчас ты не играешь со мной.

– Ты… не обиделась?

– На что?

– Что заставил тебя остаться.

– Нет. И ты не заставил, – улыбаюсь в темноте. – Настойчиво убедил.

Вздыхаешь.

– Заставил. Вечно ты меня оправдываешь.

– Я не обиделась.

– Просто… Помнишь, ты как-то сказала, что есть большая разница между «хочу» и «нужно»?

– Помню.

Кажется, это было о какой-то из твоих бабочек. О какой-то из ступенек твоих терзаний – тобой же изобретённых, сыгранных по твоим же сценариям.

– Так вот… Сейчас мне это нужно. Правда нужно быть с тобой. Это не «хочу».

Почему-то вздрагиваю. Твои слова падают, как капли расплавленного лунного серебра. Мягко, искренне – и нечеловечески грустно.

Слова бога, который остался наедине со своей тоской.

– Я… знаю.

Полминуты мы оба молчим; Кирилл что-то бормочет во сне. Я по-прежнему вижу лихорадочный блеск твоих глаз. Боюсь говорить – боюсь повредить хрупкую красоту этого мгновения; ты простуженно, хрипло дышишь – и мне кажется, что я касаюсь чего-то вечного, страшного, чего-то за пределами твоего тела, вне смерти и времени.