Зато, после глотка рома и ужина, дядька заметно добрел и начинал рассказывать.

— Вон, когда летом-то бои шли, ваши-то, в основном, питерские да московские были, в лес сунутся, а там болото! Они тык-мык, да обратно. Потонул кто-то, а может и нет. Ну, потом наладились проводников брать из местных, со станции, так те дальше околицы не хаживали. Вот теперь бои и ведутся — тык да мык, десять верст сюда, десять туда.

«Околицей» Ферапонт именовал расстояние до двадцати верст от деревни или села, на какое отваживались выходить местные охотники. Для него, поистине лесного жителя, это было так, ерунда.

— Хасеи тоже удумали как-то Обозерскую кругом обойти, — принялся за очередной рассказ Ферапонт. — Ну, это когда она еще у вас была, — пояснил он. — Решили через волость проводника взять. Меня-то не было, может, и взялся бы, врать не хочу, а может нет. Я же большевикам ни сват, ни брат. Вы меня не трогаите, я вас не трону. Ну, коли воюют с вами, нехай воюют. А волостному начальству нашему Фимка Снегирев подвернулся, мужик отчаянный, соболя с детства бить приучен, мы с ним кажый год мерились — кто больше набьет. Мужик, говорю, хороший, но он из «никонианцев», потому выпить-то не дурак. Кто из вашего брата самогонку да водку не пьет, а?

Я только дипломатично пожал плечами. Ну, не говорить же, что сам я не пью? А проводник между тем продолжал:

— Но Фимка свое дело знает, пока в лесу — ни-ни, а вот из лесу, тут можно! А хасеи, с большого-то ума, ему целую бутылку рома выдали — мол, на дорогу! Они-то понемножечку пьют, как я, думали, что Фимка так же. А он всю бутыль в одно горло выдул, а потом отряд в такие топи завел, что никто и не выбрался! Ну, хасеи-то ладно, их много было, рыл пятьсот, не меньше, а Фимку дурака жалко! Мужики собирались сходить, глянуть — не осталось ли после хасеев че-нить нужного, винтовок там, патронов, но, я думаю, все в болото ухнулось, а не ухнулось, так на гривах где-нить, куда хасеи зашли, да выбраться не сумели.

Я слушал рассказ Ферапонта с огромным вниманием. А ведь со временем Ефима Снегирева могут причислить к местным «Сусаниным», заведшим на верную гибель батальон американских солдат!

А Ферапонт-то, вот сукин сын! Ни капли стыда, когда говорил — может, и я повел бы. Еще у меня было некое подозрение, что дядька водил людей не только с нашей стороны, но и со стороны Северного правительства. Иначе как объяснить, что «консервы у него и так много, но баловство это, консерва-то», а «мыло аглицкое хуже нашего будет, хоть и духовитее»? Вполне возможно, что консервы и мыло Ферапонт выменивал у английских или американских солдат или у приезжих торгованов.

Кстати, на санках, что я тащил, рядом с литерами и мылом лежали патроны — пять килограмм. Зачем охотнику двести винтовочных патронов, если за плечами у Ферапонта «тулка»? Скорее всего, у него какой-то свой бартер, и мне лучше в такие тонкости не вникать, а послушать, о чем дядька рассказывает. Надо сказать спасибо, что не тысячу запросил. Полтора пуда я бы не утащил!

— У нас пахотных-то земель мало, хотя и вырубаем кажый год, и жжем, да и земля худая. А вот коровки-то наши очень хороши!

Про холмогорскую мясомолочную породу коров я слышал. Мол, выведена давно благодаря теплому пойлу и стойловому содержанию.

— Коровки-то говорю хорошие, а выпасов мало, да заливные луга, что по Двине-реке, кажый год мужики делят, поделить не могут. Что ни год, то драки, до убийств доходило. А неподалеку от нас два села — Игумново, да Семенное, у них покосы рядышком. Тож, делили кажную весну, а нонеча, у Селиверста Пятирякова сын в армии поручиком стал, так он отца-то и надоумил. Мол, скажи в Колмогоры, властям, что в Семенном большевистским партизанам помогают. Ну, Селиверст сходил в Колмогоры, властям сказал, так оттуда мигом солдаты в Семенное примчались, начали дознаваться — кто-де у большевиков служит? Никого не нашли, начали мужиков пороть, те за топоры схватились, а солдаты за ружья. Теперь Семенного нет, народ, кто жив остался, кто по другим деревням живет, кто и впрямь, в большевистские партизаны ушел. Зато этим летом весь луг заливной у мужиков из Игумнова будет.

Вот так и вспыхивают гражданские войны из-за отдельно взятого покоса! А где по-другому? В Архангельской губернии, где не было крепостного права, ее не коснулась и Столыпинская реформа, а земля была либо казенной, либо церковной, еще полыхнет. Вот начнут мужики землю делить, то врагами у них станет не помещик или кулак, а сосед или соседняя деревня, захапавшие земли и больше, и получше!

Вполне возможно, что это все уже началось или вот-вот начнется. Но мне бы сейчас добраться до Архангельска. Ох, как надоело спать в лесу на еловом лапнике, когда один бок обжигает костер, а второй замерзает!

Да, добраться бы до Архангельска, а там сдать свой груз, выполнить первую задачу полученного задания, похожего на матрешку.

Я не обольщался тем, что был такой единственный и неповторимый, кого перевели на службу в Центральный аппарат. Кедров любезно подкинул меня к общежитию, распрощался и уехал, сказав, что по всем организационным вопросам следует обращаться к товарищу Лосеву, старшему группы.

Наше общежитие располагалось в бывшем кадетском корпусе, а группа, съехавшаяся в Москву со всей России, насчитывала двадцать человек и размещалась в одном из дортуаров, где когда-то спали кадеты-первокурсники. Не знаю, сколько мальчишек здесь ночевало, но, по прикидкам, человек сорок, не меньше.

Товарищ Лосев, оказавшийся немолодым (лет за сорок) рабочим из Петроградского ЧК, красногвардейцем первого призыва, участвовавший в штурме Зимнего, пометил мою фамилию галочкой, пообещал, что паек мне выдадут уже сегодня, кивнул мне на койку, сказал:

— Располагайся. Постельного белья пока нет, так поспим, не баре, завтра принесут, заодно и в баню сходим.

Услышав про баню, я обрадовался. Еще бы! Мне, не мыслившему свою жизнь без ежедневного душа, теперь приходится мыться раз в неделю, если повезет. Бывало, что и по две недели ходил немытым, как чушка.

Наша группа была довольно-таки разношерстной и разновозрастной. Половину составляли выходцы из рабочих, человек пять бывших фронтовиков и еще пять из числа крестьян. Самым старшим в ней оказался наш командир, а младшим — я. Поначалу к юнцу отнеслись снисходительно. Конечно, «припахивать» меня не у кого желания не возникало, да и товарищ Лосев пресек бы попытку отправить молодого чекиста за табаком или за самогонкой, но первым дежурным по казарме назначили именно меня. Что ж, подежурим! Да и порядок в помещении желательно бы навести. Товарищи чекисты, видимо, не привыкли укладывать свои вещи в тумбочки, не говоря уже про разбросанные вокруг портянки и носки. Что ж, будем работать.

Отыскав коменданта-латыша, удивленно выкатившего на меня водянистые глаза, услышав мою просьбу, но сразу вручившего мне ведро, швабру и тряпку, отправился в довольно загаженный туалет (кадеты, как я полагаю, сами сортиры чистили), наполнил ведро водой. Водопровод работает, уже хорошо. А что касается туалета, его тоже можно помыть и почистить, дайте время!

— Дорогие товарищи! — обратился я к коллегам. — Сейчас я буду мыть пол в нашей казарме. Убедительная просьба — убрать свои вещи с пола, уложить их на кровати или поместить в тумбочки.

Мои будущие соратники и ухом не повели. Что ж, им же хуже.

Взяв ведро, выплеснул воду на пол. Эх, дортуар велик, намочило пол только у первых кроватей, но и этого достаточно, чтобы начались вопли и крики.

— А я вас предупреждал, просил все убрать, — проникновенно сказал я, глядя в глаза хозяевам мокрых вещей.

Сержант в учебке сделал бы мне "козью морду" за такое, но сейчас присутствовал элемент воспитания!

Большинство только посмеялось, но один, чересчур обидевшийся на меня за грязные носки, ставшие еще и мокрыми, попытался полезть в рукопашную.

Его попытка была пресечена не мной даже, а хохочущим Лосевым, легко скрутившим разъяренного парня и кинувшего того на койку.