Типографский станок ревкому раздобыть удалось, но к нему не было шрифтов. В Архангельске имелось четыре типографии, но все они под строгим контролем. Поэтому, пришлось обращаться за помощью в Москву. Стало быть, курьерская доставка, а я тот самый мальчик-курьер, только доставляющий не пиццу, а нечто иное.

Будь дело летом, на пристани меня просто посадили бы на пароход, курсирующий по Двине, теперь надо добираться по-иному. Но мне бы вначале дойти до Исакогорки!

Огромный Архангельский край, чья территория сопоставима с площадью Франции, а если и меньше, то ненамного (да кто тут леса с болотами мерил?), «затесавшийся» между двумя историческими путями «из варяг во греки» и «из булгар в югру», дорог почти не имел. Ломоносов, помнится, шел зимой по санному пути, пройдя путь от Холмогор до Москвы за целых три недели.

Теперь мне казалось, что три недели, не так и много, потому что от Плесецкой до Архангельска по труднопроходимым местам с болотами нам пришлось добираться четыре дня. Можно бы побыстрее, если двинуться там, где болот поменьше, но тогда бы пришлось забирать влево, переходить «чугунку», а там, как сообщил проводник, туда-сюда бродят отряды лыжников: и наши, и белые. Линия фронта и зона разграничения «красных» и «белых» между Плесецкой и Обозерской очень условна, окопов или колючей проволоки нет. С нами разбираться не станут ни те, ни эти, пристрелят, даже извиняться не станут, так что лучше пройти там, где безопасней.

Вот уж не знаю, что безопаснее! Мне уже в первые сутки казалось, что лучше бы идти по твердой земле (столкнусь ли с лыжниками, не факт), чем пробираться по зыбкой почве, едва припорошенной снегом, из-под которой то и дело просачивается ржавая вода.

— Ни разу не было, чтобы болото насквозь промерзало, —заметил проводник, когда мы в очередной раз были вынуждены снимать лыжи и идти по щиколотку в воде.

Я-то думал, что на лыжах можно пройти прямо через болото, по топи, но куда там! На этих топях иной раз даже лоси тонут.

Кстати о лыжах. В Вологде, когда в Военном отделе 6 армии (вообще-то он уже стал Особым отделом, но официального подтверждения из Москвы не поступало) вздыхали и пожимали плечами, когда я просил снабдить меня лыжами, уверяя, что оных в наличие нет, умолчали, что снаряжение для зимнего вида спорта отправлено для специальных отрядов. Что ж, молодцы. Не бог весть какая тайна, но лучше лишнего не болтать. И с картами они мне помочь не смогли. Самые крупномасштабные — десятиверстки, так и их забрал себе Самойло, начальник штаба, чтобы снабдить подразделения. На ребят из 6 армии грех жаловаться. Снарядили меня как надо — выдали в меру потертый полушубок (новый сразу в глаза бросится), собачью шапку, крепкие, но слегка разношенные сапоги. То, что с картами плохо, не беда — дадут надежного проводника. Трудится не за голимую идею, а за патроны и кое-что из провианта, но пока еще никого не сдал ни в контрразведку белых, ни в контрразведку англичан. Потому, кроме собственного груза — довольно тяжелого, пришлось тащить и плату проводнику — двести патронов к «мосинке», восемь кусков хозяйственного мыла и четыре фунта соли. Там что, соли нет, в Архангельске?

— Эх, товарищ Аксенов, — вздыхал сотрудник Военного отдела вместе с которым мы упаковывали патроны в кожаные мешочки. — У нас на фронте на одного бойца по сорок патронов приходится, а на пулеметы по две ленты наскребем, не больше, а тут!

Я мог лишь пожать плечами. Цену не я устанавливал, а кто-то из вас, дорогие мои коллеги из 6 армии. Двести патронов — богатство, но мне его на себе переть. Эх, сколько уже набирается? Алфавит - килограмм тридцать пять, а то и сорок, патроны. У-У! Ладно, что додумался попросить санки, все легче.

Проводника звали дядька Ферапонт. Навскидку — лет пятьдесят, ровесник того подполковника Кустова, но с равным успехом ему может быть и сорок, и шестьдесят.

На мои попытки узнать еще и отчество, дядька лишь отмахнулся, пробурчав, что отродясь его по отечеству не звали, что он русский, а не помор какой-нить.

Я поначалу не понял, в чем разница, но со временем уяснил, что поморами здесь называют тех, кто живет поближе к Белому морю, по Двине, «кормится с земли, да воды», а русскими, кто лишь пашет, разводит скот, да охотится, но не на морского зверя, а на лесного, да и то, только зимой. Есть и исключения, вроде него самого, кто всю жизнь провел в лесу, но это именно исключение. Да и сам Ферапонт имел в какой-то деревушке избенку, кусок земли, где он выращивал исключительно лук с чесноком, предпочитая все остальное выменивать на дичину, либо на шкуры.

Дорогой много не наговоришь. Но вечерами, когда мы садились у костерка, а охотник варил обалденно вкусную кашу (в первый раз, одуревший от вкуснющего запаха, я сразу сунул ложку с горячим варевом в рот, а потом долго «гасил» снегом обожженный язык и нёбо), охотник вел со мной неспешные разговоры. Он и сам был рад поговорить и меня послушать. Дядьке отчего-то полюбились анекдоты, особенно про тещу. Это я как-то ляпнул — мол, теща грибков поела и умерла. Пришлось рассказывать полностью. Ферапонт потом хохотал весь день и теперь требовал от меня новую басенку про тещу. Исчерпав запас, принялся переделывать другие анекдоты.

— Вот, такое дело,— начинал я, вспоминая что-нибудь подходящее. — У одного мужика теща померла. Ну, он порадовался, а она ему сниться стала. Приснится, и говорит — иди-ка ты, зять, пописай! Мужик каждое утро в мокрых подштанниках и просыпается. Пошел к сведущему человеку, а тот и посоветовал: когда теща придет, ты ей скажи — уже пописал. Мужик так и сделал. Лег спать, а когда теща приснилась, и предложила по-маленькому сходить, он ей и говорит — уже пописал! А она — ну, раз пописал, сходи покакай!

От этого анекдота, услышанного уж не в пионерском ли лагере (там по ночам гномик приходил) Ферапонт так ржал, что едва не свалился в костер.

Дядька Ферапонт не любил говорить о себе, но по обмолвкам, намекам, я начал потихоньку составлять его биографию. Родом из села Луковецкое, окончил церковно-приходскую школу. По каким-то причинам в армию не призывался (может, плоскостопие), семьи нет и не было. С большевиками имеет дело едва ли не с момента образования партии большевиков, знаком и с эсерами. Еще бы ему быть незнакомым! Архангельская и Вологодские губернии — места, куда ссылали и народников, и польских повстанцев, а потом туда повалили и социал-демократы, и социал-революционеры. Не добровольно, разумеется, а по приговору суда. В Вологде, вон, и сестренка товарища Ульянова отбывала ссылку, и Анатолий Васильевич Луначарский, и товарищ Сталин. Зато член партии эсеров Гриневский, оказавшись в Архангельской ссылке, порвал-таки с эсеровским прошлым и стал замечательным писателем! А так, не дай бог, примкнул бы к «правым», ринулся бы куда-нибудь в Рыбинск или Ярославль, и не прочитали бы мы «Бегущую по волнам».

И не исключено, что Ферапонт водил такими тропами беглых ссыльных, желающих сбежать от свежего воздуха и экзотических комаров.

Перед тем как самому пробовать кашу, дядька соблюдал некий ритуал — вытаскивал из мешка армейскую фляжку и основательно прикладывался к горлышку. Закатывал глаза, несколько секунд что-то бормотал, словно молился, а потом убирал фляжку обратно в мешок.

— Я же из истинно верующих буду, — пояснил Ферапонт. — Нам только единую рюмку и можно выпить.

Дядька не уточнял — «едину рюмку» в день или в месяц, но сам прикладывался каждый вечер. Мне, правда, ни разу не предлагал. Наверное, «истинно верующему» нельзя пить из одной посуды с «никонианцем», хотя кашу мы черпали из одного котелка и ничего.

Еще похвастался, что во фляге у него ром, что он выменял на собольи шкурки у заезжих торгованов.

—Дорого брать стали, сволочи! — пожаловался дядька. — Раньше бутылка всего шкурку стоила, а теперь три берут! Если бы в сам Архангельск сходить, можно бы у хасеев по две брать, да идти лень.

Я попытался прикинуть соотношение цен в рублях, но не смог. Не знаю, сколько стоит пушнина и сколько ром. Но при любом раскладе торгованы здорово нагрели руки.