Взаимосвязь между государственным принуждением и убеждением была сложной, как показывает В. А. Сомов, исследуя «внеэкономические факторы трудовой мотивации». Принимая жесткие законы о трудовой дисциплине, советская власть, считает он, прекрасно знала, что необходимо активно влиять на сознание населения. И действительно, задолго до немецкого вторжения она подготовила политическое оправдание и законодательное обоснование жертв, которые потребует грядущая война. В 1934 г. Сталин предостерегал: «Дело явным образом идет к новой войне». Но этого обращения к сознанию лишь недавно урбанизированной, а по большей части все еще сельской рабочей силе оказалось недостаточно. Трудовая дисциплина от этого не повысилась. Требовались методы принуждения. Ввиду угрозы войны советское государство задействовало конституционные и «административно-правовые» механизмы, чтобы убедить рабочих в том, что драконовская трудовая дисциплина в интересах не только государства, но и их самих[35].

Новые трудовые законы, как правило, имели преамбулу, сводившую их смысл к необходимости защитить Родину в тяжелую годину. Так государство перекладывало ответственность за это на индивида, зарождая «в сознании трудящегося иллюзию самостоятельного выбора своей судьбы»: подчинись закону и внеси свой вклад в дело победы либо, нарушив его, пострадаешь. Приравнивание трудового дезертирства к дезертирству на фронте, также грозившему военным трибуналом, внушало «ощущение коллективной ответственности за честный труд». Суд общественного мнения, поощряемый государством, не спустил бы нерадивому работнику и тем самым оправдал бы приговор советского суда или военного трибунала. Подобное «апеллирование к сознательности рабочих свидетельствует о характерном сочетании в процессе усиления трудовой мотивации репрессивных и идеологических методов»[36]. Более того, в своем радиообращении к «братьям и сестрам» 3 июля 1941 г., то есть через 11 дней после начала войны, Сталин подчеркивал необходимость осознания неизбежности чрезвычайных жертв в условиях военного времени, когда страна находилась в смертельной опасности: «Необходимо, чтобы наши люди, советские люди поняли всю глубину опасности, которая угрожает нашей стране, отрешились от благодушия, от беспечности, от настроений мирного строительства… чтобы они мобилизовали себя и перестроили свою работу на новый военный лад»[37].

Речь Сталина предопределила жесткий подход советского государства к трудовой мобилизации населения в условиях национально-оборонительной войны. Даже когда в войне после битвы под Сталинградом наступил коренной перелом и победные ожидания ослабили напряжение, власть потребовала усилить контроль за исполнением трудового законодательства и ужесточить наказание для «дезертировавших» со своих рабочих мест. К декабрю 1944 г. эта политика смягчилась – рабочих военной промышленности, вернувшихся на рабочие места, амнистировали[38]. Согласно Сомову, «трудящиеся рассматривались властью, прежде всего, как граждане государства, которые обязаны были трудиться. В трудные, критические, сопряженные с опасностью завоевания периоды государство повысило требование к количеству и качеству труда и, соответственно, ужесточило репрессивные меры в отношении дезертиров производства. [Однако], не верно говорить о существовании “полицейской”, “казарменной” системы мотивации труда в годы Великой Отечественной войны. И хотя потенциально каждый рабочий должен был осознавать степень опасности нарушения трудовой дисциплины, принудительные административно-правовые методы усиления трудовой мотивации были лишь частью намного более вариативной системы»[39].

Очевидно, история Великой Отечественной войны продолжает оставаться острой темой для дискуссии, в том числе в отношении малоисследованной проблемы тыла. Однако прошли годы, завершение холодной войны и рассекречивание советских архивных документов дали шанс историкам подойти к ней максимально беспристрастно. Именно с этой целью Беате Физелер из Университета им. Генриха Гейне (Дюссельдорф) и Роджер Марквик из австралийского Университета Ньюкасла, пригласив ученых из разных стран, провели 4–5 декабря 2014 г. международную конференцию под названием «Повседневная жизнь в годы войны: советский тыл 19411945 гг.». Она была посвящена различным аспектам жизни советского тыла в период Великой Отечественной войны (1941–1945 гг.) и запланирована в рамках совместного исследовательского проекта Б. Физелер и Р. Марквика о роли женщин в советском тылу в годы Великой Отечественной войны[40]. Этот проект сфокусирован на Ярославской области. Однако принять участие в конференции были приглашены и те ученые, которые могли представить заявленную тему во всем многообразии ее аспектов также на примере других регионов Советского Союза. Особый интерес для организаторов представляли новые подходы в изучении столь сложного предмета. Большинство представленных на конференции докладов, переработанных впоследствии в статьи, включены в данный сборник. Организаторы конференции предложили также и другим признанным специалистам по вопросам советского тыла в 1941–1945 гг. написать для него. Результатом стало предлагаемое вашему вниманию издание, затрагивающее широкий круг вопросов и освещающее множество не исследованных до настоящего времени аспектов жизнедеятельности советского общества в период войны, определившей судьбу человечества во второй половине XX века.

Сталинское «военно-мобилизационное» государство стало оплотом противостояния гитлеровской «войне на уничтожение». Государственный комитет обороны (ГКО), который возглавил Сталин, был центральным военным органом советского государства в 19411945 гг. Он обладал всеми инструментами убеждения и принуждения[41], не последним из которых была апелляция к патриотизму советских граждан. Начиная с 1930-х гг. им настоятельно внушали чувство долга – защитить Родину-мать. В семь часов утра 22 июня 1941 г., спустя три часа после нападения Германии, Сталин в частной беседе сказал, что эта война станет Отечественной, она объединит людей перед лицом угрозы фашистского порабощения. В тот же день митрополит московский Сергий в послании «пастырям и пасомым Христовой Православной Церкви» призвал к «защите священных границ» Отечества[42]. Архипастырь, «фактический глава Русской православной церкви» (РПЦ), «занял в этом послании глубоко патриотическую позицию», как отмечает Игорь А. Курляндский в своем анализе «Вклада Русской Православной Церкви в победу над врагом», публикуемом в этом сборнике. Даже будучи безжалостно преследуемой на протяжении 1920-1930-х гг., РПЦ с первого дня войны выступила в защиту родины (хотя в своем послании митрополит Сергий не упомянул ни Советский Союз, ни Коммунистическую партию)[43]. А советское государство заняло осторожную позицию – использовало духовное влияние церкви, чтобы через нее мотивировать преимущественно верующее население, но на своих условиях. С 1943 г., с началом нового этапа в отношениях между РПЦ и советским государством, русское православие стало неотъемлемой составляющей санкционированной государством патриотической пропагандистской кампании. Однако на протяжении всего военного периода советская власть все же опасалась церкви, полагая, что РПЦ стремилась вернуть себе утраченную легитимность под лозунгом поддержки войны за свободу Отечества. Церковь находилась под пристальным наблюдением НКВД, центрального ведомства сталинского «гарнизонного государства», как называет его Лэрри Холмс[44].