Первое, что я узнала, – статус ученика определялся статусом родителей. Каждый раз, когда меня с кем-то знакомили, за этим следовало: «ее отец – член правления «Голдман Сакс»[11], или «ее мать – председатель благотворительного совета музея «Метрополитен», или «ее мама – член консультативного совета Нью-Йоркского балета». Из этого складывалась неофициальная иерархия, основное правило которой гласило: чем богаче родители, тем влиятельнее ученик.
Кудрявую афроамериканку, которую я заметила во время общего собрания, звали Дженни Джонсон. Ее отцом (теперь понимаете, что я имею в виду?) был Кен Джонсон, миллиардер и владелец хедж-фонда, который сколотил свое состояние во время финансового кризиса в две тысячи восьмом, играя против рынка. Он также являлся заместителем председателя одного из самых важных советов в городе – попечительского совета музея «Метрополитен». Его жена в свое время работала в модельном бизнесе. Она была афроамериканкой, отсюда и чудесный цвет кожи их дочери, а-ля капучино. Технически Дженни являлась самой богатой девушкой в «Монмуте». Но — и это было большое «но» – деньги ее семьи считались «новыми», что опускало ее на несколько ступенек вниз по иерархической лестнице.
Мне нравилась Дженни. У нас было несколько общих предметов, и она была очень приветлива со мной, совсем не в том напрягающем смысле «у-меня-нет-своих-друзей-так-что-я-подружусь-с-новенькой». Кроме того, у нас оказалось кое-что общее, что мы обнаружили при весьма специфических обстоятельствах.
Это произошло в женском туалете. Я мыла руки, когда Дженни вышла из кабинки позади меня и подошла к соседней раковине. Как всегда, на мне были часы. Я никогда их не снимала, пользуясь преимуществами модели G-Shock. Мало того что их почти невозможно разбить, они еще и водонепроницаемые. Чего я не учла, так это особенностей новой марки косметики, которую купила накануне. Я наносила тональную основу на левое запястье, под часами. От воды крем потек, оставив некрасивые разводы телесного цвета на ремешке, а я и не заметила.
А вот Дженни заметила, но вместо того, чтобы как-то прокомментировать, она просто взяла бумажное полотенце, подошла и стерла пятна.
– Будь осторожнее с косметикой на запястье, – сказала она. – Нужна хорошая стойкая основа, которая не размажется.
Я обратила внимание, что у Дженни тоже массивные часы на руке. Она по-доброму улыбнулась мне:
– Я тоже пыталась.
Пыталась…
Я не всегда была такой забитой. На самом деле в Мемфисе я была совершенно другой: популярная, общительная и уверенная в себе вице-президент класса в престижной частной школе для девочек. Я с удовольствием принимала участие в школьной предвыборной кампании – бэйджи, значки, воздушные шары и улыбки – вместе со своей лучшей подругой. Саванна была типичной южной красоткой из влиятельной семьи и баллотировалась на пост президента класса. Мы победили, нашей компании завидовали больше всех в школе, и я была в полной гармонии с жизнью. У меня было в ней свое место. А потом я все испортила.
Однажды я встретила Саванну и нескольких наших друзей в торговом центре. Они дразнили девочку-инвалида по имени Тилли Грин. У Тилли была странная походка, вызванная каким-то редким заболеванием костей. Она подволакивала левую ногу.
– Боже мой, Тилли, – сказала Саванна. – У тебя что, спазмы?
Я и раньше слышала, как Саванна отпускает обидные комментарии, но по какой-то причине в тот день ее издевки меня задели. Серьезно, девчонка же инвалид. Это был явный перебор. Когда Тилли начала плакать, я заслонила ее и сказала:
– Привет, Саванна! Хватит, оставь бедолагу в покое.
Саванна уставилась на меня:
– Я не интересовалась твоим мнением, Скай. Думаю, тебе лучше уйти. Увидимся позже!
Это и был мой Рубикон: момент, когда я могла уйти, оставив Тилли на милость Саванны и ее подружек, и сохранить свою спокойную жизнь. Но я осталась на месте.
– Нет, Саванна. Я серьезно. Прекрати.
Это было ошибкой.
Гнев Саванны был яростным и сокрушительным. С того самого дня моя жизнь превратилась в сущий ад, как в школе, так и за ее пределами. В школьной столовой мы больше не сидели за одним столом. Меня перестали приглашать на вечеринки. Она даже умудрилась из-за какой-то формальности сместить меня с поста вице-президента класса. Так я узнала, что, когда дружишь с вожаком стаи, твоя часть сделки заключается в том, чтобы всегда помнить о том, с кем дружишь. Я поставила под сомнение существующий порядок и должна была понести за это наказание.
Моя мама, как ни странно, призывала меня извиниться перед Саванной:
– Саванна – из семьи, очень влиятельной в этих краях, дорогая. Скажи, что тебе жаль. Проглоти свою гордость. Не порть себе жизнь из-за какой-то дурочки, которая ровным счетом ничего не значит.
Я действительно пыталась поговорить с Саванной, но она даже не захотела меня выслушать. Общественный остракизм[12], бывшие друзья, которые теперь проходили мимо по коридору, как будто я стала невидимкой, потеря привилегированного статуса – все это серьезно подкосило меня. Я сломалась. Стала неправильно питаться и отсиживаться дома. Каждый поход в школу превращался для меня в настоящее испытание. Мне было четырнадцать, я растолстела и была постоянно на взводе, чувствовала себя одинокой и психовала по любому поводу. А потом, после очередного небрежного комментария матери по поводу моего веса, я решилась…
…и сделала это.
Я пожалела в ту же секунду, как только сделала надрез на левом запястье. Но уже ничего нельзя было изменить. Из пореза лилась кровь, и мне пришлось ехать с мамой в больницу. Последовали месяцы терапии, во время которых я отчаянно пыталась доказать, что нахожусь в здравом уме. В школе все стало только хуже. Взгляды, которыми меня награждали Саванна и ее прихлебатели, были полны ненависти. Когда восемнадцать месяцев спустя мы с мамой и братом переехали в Нью-Йорк, я усвоила жестокий урок: никогда не раскачивай социальную лодку.
– Ты тоже пыталась что? – переспросила я у Дженни.
От моего пореза остался шрам, отсюда и огромные Casio, и тональный крем на руке (и мое одобрение униформы «Монмута» с длинными рукавами). В ответ Дженни Джонсон показала мне собственный шрам. Он прятался на правом запястье, под самыми уродливыми часами в мире.
– Момент отчаяния, – сказала она.
– Классные часы, – ответила я.
Они были совершенно невзрачными, обычные черные часы. Дженни ухмыльнулась и покрутила запястьем, как фотомодель.
– Это подарок моего отца. Та же компания, что делает швейцарские армейские ножи. Да, не последний писк моды, но зато в них скрыт потрясающий секрет.
Она театрально подняла брови, и из корпуса часов неожиданно выскользнуло лезвие около пяти сантиметров длиной. Дженни пояснила:
– У моего отца настоящая паранойя по поводу похищений, точнее, что меня могут похитить. Я даже была вынуждена пройти курс «Как себя вести во время похищения». И часы эти жуткие тоже он купил: потайным ножом можно разрезать веревки на руках или освободить рот от кляпа. – Дженни пожала плечами: – Ну и шрам заодно скрывает.
Я улыбнулась. С этого момента между нами установилось негласное взаимопонимание.
Кроме этого обстоятельства, Дженни мне нравилась тем, что, несмотря на все деньги ее отца, у нее была работа.
– Мой папа сам заработал свое состояние, – сказала она мне однажды, когда мы обедали на баскетбольной площадке на крыше школы. – Он не унаследовал ни цента. Доллар, заработанный честным трудом, по его словам, ценнее, чем тысяча, доставшаяся по наследству. Так что, хотя у него дофигалион денег, если я хочу что-то себе купить, мне нужно самой заработать на это. Так он сказал.
По выходным Дженни работала официанткой в компании, предоставлявшей дополнительный обслуживающий персонал для частных мероприятий высокого класса: открытие галерей, благотворительные обеды и тому подобное. По словам Дженни, она неплохо получала, целых пятьдесят баксов в час, потому что ее часто вызывали в последний момент, когда срочно не хватало людей. А еще меня восхищало в Дженни то, как она была уверена в себе и не лезла за словом в карман, как в тот раз на общем собрании, когда она обменивалась колкостями с девочками-стервочками.
