«Я хочу тоже быть как мама и сестра – красивой, уверенной, умной, со всеми милой и приветливой, но у меня почему-то не получается. Красивой, как сестра, я, наверное, стану позже, когда подрасту. А может быть, не стану никогда, пока не знаю. Ум у меня тоже не вырос, поэтому нужно опять подождать. Разговариваю я, как маленькая, часто меня никто не слышит, да еще и голос у меня тихий. Раньше я говорила много и громко, но потом стала бояться. Мама однажды сказала, что слишком болтливым девочкам подрезают язычок. Не хочу, чтобы мой язычок подрезали, поэтому стала тихо разговаривать. Мама потом сказала, что пошутила и никто никому языки не укорачивает, все равно страшно. А вдруг этот закон не отменили, а мама просто этого не знает? Когда я хочу дома рассказать про школу или про подружек, мне не дают выговориться, ни у кого не хватает терпения до конца меня выслушать, со мной поговорить. Всем или некогда, или неохота…»
Никто в семье Михеевых не обращал внимания на то, как изменилась маленькая девочка за последнее время. У каждого были ежедневные заботы, и посмотреть вниз, на сидящего в стороне невеселого ребенка никто особенно не хотел. Самая большая ответственность за подрастающих детей, конечно, лежала на матери. Ей, носивших детей под сердцем долгих девять месяцев, должно быть лучше всех известно, что те маленькие жизни, которые она произвела на свет, нужно дальше лелеять, чтобы они не зачахли без ласки и любви. Но что делать ей, взрослой женщине, если приходится разрываться между работой, детьми, домашним хозяйством и больной матерью?
В Советском Союзе действовали свои законы, которые с человечностью никоем образом не были связаны – женщина считалась не столько женщиной, сколько членом общества, обязанным работать по восемь часов в день, а в свободное от работы время стоять в бесконечных очередях, делать покупки, ехать в битком набитом транспорте домой, забрав по дороге из садика ребенка (или детей), а дома готовить, стирать, убирать. Если же в семье оказывался больной человек, то заботы о нем ложились тоже на плечи бесполого члена общества. Советские женщины быстро старились, грубели и черствели сердцем.
Муж тоже требовал внимания и любви, и о себе хотя бы иногда нужно было подумать. И если Оле исполнилось четырнадцать лет, и ее занимали свои подростковые интересы, в которые она окунулась с головой, то маленькой Лене заботы матери явно недоставало. Работающей матери не хватало ни времени, ни сил проявить чуть больше интереса и нежности к подрастающей дочери.
Лена говорила тихо, делала все медленно, интуитивно замедляла жизненный ритм, чтобы хотя бы так привлечь к себе недостающее внимание. Ее усилия были истолкованы иначе, в чем виноваты, естественным образом, родители, а не ребенок. Они были вполне довольны, что Лена не доставляет им больших хлопот, молча сидя у себя в уголке и тихо занимаясь детскими делами. Она редко кого о чем-либо просила, и все были рады – что может быть удобней тихого, послушного ребенка, которого не слышно и не видно?
Никто из взрослых не уловил того момента, когда Лена начала отгораживаться от семьи, не захотевшей взять ее в круг полноценным и равноправным членом, а вытолкнула ее в жизнь с больным взрослым человеком. Ни один ребенок не готов жить в чужих болезнях и страданиях, потому что рожден для радости. Когда же обстоятельства вынуждают семью отнять часть детства у подрастающего малыша, ему не остается ничего другого, как замкнуться в себе, потому что его протесты никто не желает слушать.
Нина прекрасно понимала, что их решение поселить бабушку к младшей внучке, которую та не любила, однозначно направлено против маленькой Лены, против ее детских интересов. Но альтернативы замученная бытом хозяйка семьи не видела. У нее не получалось сделать так, чтобы всем в непростой ситуции оказалось уютно и хорошо. Приходилось ужиматься и выворачиваться, живя впятером в малюсеньких трех комнатах. Молодая женщина просто закрывала глаза на происходящее, отворачивалась и покрепче сжимала губы. Ей больно было видеть страдания маленького человечка – ее собственной дочери. Подсознание матери трепетало и давило на нее страшным укором:
«Не могу больше этого видеть. Я больше так не хочу, но что же делать? Никак не получается, чтобы все в одной семье выиграли гонку по жизни. Мы хоть и семья, но каждый из нас играет за собственную команду, то есть за себя. Все не могут выиграть на этом отрезке жизни, обязательно будут проигравшие. Я совсем не хочу, чтобы проигравшим оказалась моя дочь, но и сама проигрывать не могу. Только на мне лежит ответственность за благополучие всей семьи. Справлюсь ли? Должна, я должна, другого выхода просто нет. Моя семья должна выжить. Выжить – вот главная цель, а как и с какими потерями, об этом думать сейчас я просто не в состоянии. Если мне действительно начать думать о возможных последствиях сегодняшней жизни, то лучше закрыть глаза и умереть, потому что я надорвалась. Тяжело нести неподъемную ответственность за всю семью, но ничего другого, к сожалению, жизнь предложить не может. Приходится жить дальше с тяжелой ношей неудовлетворенности и предательства по отношению к собственному ребенку. Но если не предавать ребенка, то значит, предать собственную мать. Именно так – эти двое важных людей стоят на разных сторонах правильного и справедливого решения. Маленькая дочь или старая больная мать? Кто важней? Для кого сделать лучше, чтобы другой не пострадал? Однозначно не решить эту задачу, в ней кто-то один обязательно остается за скобками, и я знаю, кто это.
Если я предам сейчас мать и вытолкну ее из семьи, она быстро умрет, и я не смогу простить себе этот поступок. Всю оставшуюся жизнь мне придется жить с чувством вины за ее преждевременную смерть, и я уже сейчас знаю, что это чувство съест и укоротит отмерянное мне на земле время. Придется жертвовать маленькой дочкой. Она подрастет и поймет, что выбора у меня просто не было. А если не поймет? Должна понять, но все – потом. Сейчас главное – выжить».
Но даже наедине со своими мыслями Нина не могла признаться в том, что возможно были и другие причины ее страусиной политики по отношению к младшей дочери. Она, как многие ее сверстники, росла в семье при непререкаемом авторитете родителей. В то время, когда даже взрослые дети не только почитали родителей, но и в угоду их спокойствию и душевному комфорту приносили в жертву интимные отношения, живое общение с детьми и другие радости жизни – лишь бы не сердить мать с отцом. Тем более, если один из них или оба были людьми эмоционально черствыми, грубыми, подчиненными лишь работе, идеологическим штампам или мнению окружающих. Вечная проблема отцов и детей усугублялась не только давлением консервативного старшего поколения, но отсутствием или нехваткой важной информации по жизненным вопросам. Никто никого не учил искусству общения друг с другом. Да и как кого-то учить тому, о чем сам не знаешь?
Лена не могла догадаться о мучениях матери, потому что жила своими маленькими интересами, которые никто с ней не разделял по причине ее молчания. Она скучала по общению со старшей сестрой, которая вступила в подростковый возраст и отдалилась от Лены, поэтому почти не уделяла ей прежнего внимания. Лена молча наблюдала, как Оля делает уроки, одевается, причесывается, смотрится в зеркало. Она все примечала, но не обременяла никого своими мыслями или догадками. Везде маленький ребенок встречал не явный, но ощущаемый ею неосознанный отпор – никому не хотелось брать на себя лишние заботы – у каждого своих достаточно. Да и зачем обращать внимание на того, кто молчит? Дитя не плачет – мать не разумеет. Мудрый народ давно облачил такой род общения в семье в мудрую пословицу.
Лену раздражала лампочка в комнате – она висела около кровати бабушки и мешала ей спать. Хотя в ночник вкручена самая маленькая лампочка, для семилетней девочки она все равно светила ярко, свет бил по глазам, заставляя то и дело просыпаться. Лена мечтала спать, как раньше, с Олей в темной и тихой комнате, вдыхать аромат прочитанных сказок, детского мыла и ягодной зубной пасты, а не просыпаться каждый раз от запаха тяжелой болезни, непереносимого характера бабушки и взрослой безысходности. Пытаясь бороться за собственную свободу, Лена интуитивно выбирала единственный доступный ей метод.
