Способности мальформов могут быть совершенно разными – некоторые из них могут летать, исцелять раны, оживлять сны, создавать материи, даже пищу… Про акушеров вы уже знаете…

Они могут делать много чего иного, всего и не перечислить. Институт Формы и тот не смог бы внести все их умения в реестры. Мальформы приходят, чтобы удивлять нас и менять нашу реальность. Чудо из чудес. Болезнь из болезней.

Мать и Аддерли могли бы очень помочь государству, они могли бы путешествовать, стать шпионами, тайными советниками, кем угодно. Но подобно матери, которая корнями вросла в нобилитет и его жизненный уклад, Аддерли не мог быть кем-то иным. Это ее идеальный супруг, которого она, стало быть, воображала себе с самого девичества. Воплощение ее такта, манер, интересов и позиции в обществе.

– Алкоголь – не лучшее решение, Эдит, – Аддерли уже все определил за нее. – Это может помутить твои мысли…

Кормящая женщина должна блюсти строгий пищевой режим и распорядок. Эдит подобна ей, только кормит она дитя не молоком, а мыслями. Как знать, какие двери мальформу откроет бокал бренди в галерее ее сознания?

– Я войду? – в который раз спросил Аддерли, уже подползая все ближе и ближе. Ладони его коснулись косяков, а пальцы забарабанили по лакированной поверхности. Цок. Цок. Цок. Как будто он носферату из бульварных романов, а ему требуется особое приглашение войти. Зачем тогда вырывать дверь, если все равно не сможешь?

– Прошу, – устало промолвила Эдит, это могло длиться бесконечно долго, пусть уже войдет, посмотрит и уходит. Она отошла в сторону, приглашая того войти.

Согнувшись пополам Аддерли проплыл внутрь. Тело его снова начало меняться в окрасе. Ненавистный мясной оттенок испарялся с его покровов. Теперь он стал спокойного темно-синего цвета.

Эдит прикрыла глаза, вздохнула и затворила дверь.

– Завтра много всего предстоит, – Аддерли склонился над колыбелью.

Он притих, должно быть, изучал нового пришельца.

– Сперва явится портниха. Тебе нужно новое платье. Платье цвета ренвуаров.

– Красное, да, – кивнула Эдит.

Первозданный мир красный, овумы красные, наша внутренность и кровь красные. Красный это цвет ренвуаров и мальформов. Цвет чрева Единства, рождения, жизни и смерти.

Теперь ей предстояло всю жизнь носить красное и его оттенки. С ее белой кожей, голубыми глазами и каштановыми волосами будет сочетаться бордовый. Не такой маркий, не такой яркий, не такой вульгарно утробный, не такой кровавый. Эдит не любила красный цвет. Ей представилось, как она будет плыть красным призраком среди гардин, обоев и кресел цвета мяса, среди красного дерева, красных цветов, красных огней из красных ламп. Она сама станет похожа на Аддерли, частью этого воспаленного алого безумия.

Она так надеялась, что это ее минует. Но для всех обитателей имения Милтон Хаус ее эклюзия радость и данность. Мальформы здесь есть у всех. По иному и быть не могло. Что ж, теперь она достойная дочь Милтонов, а еще достойная ренвуар, принесшая семейству наследника. Ей еще больше казалось, что ее мальформ – это он.

– Затем придет форм-доктор для патронажа, он осмотрит твоего мальформа, – продолжал Аддерли. – А после профессор Ванé. Потом праздничный ужин, а еще нужно будет договориться о мальформации в храме Формы.

– Ты, Аддерли, гляжу, уже все спланировал, – равнодушно бросила Эдит.

Она уже сидела на кровати, глядя на то, как длинные лапища Аддерли выудили из колыбели ее мальформа.

Он держал извивающегося моллюска. Осьминога. Три глаза такие же, как у Аддерли, шарили по темной комнате. Щупальца осторожно касались присосками его тела.

– Илредда… – прозвучало в тишине. – Ил… редда. Илредда…

Эдит вздрогнула. Это первое слово. Его первое слово. Что еще за илредда?

– Прекрасно, просто прекрасно, – тепло отозвался по-отечески мальформ, в прямом смысле сияя, флюоресцируя от счастья. – Это значит Аддерли, но наоборот… – пояснил он, но уже голосом, который бы принадлежал, скорее, отчиму Эдит, нежели отцу.

Она зажмурилась и потерла пальцами виски. Когда она подняла веки вновь, то увидела Аддерли, держащего на руках вовсе не моллюска, а того же самого мальформа в его неизменном первоначальном виде. Такого же, каким тот вылупился, какого она убаюкивала. Извивающуюся многолапую личинку с огромной зубастой пастью и все теми же тремя черными глазами.

L' aberration

“Перед тем как отдаться какой-либо страсти, человек обычно на мгновение содрогается, как перед чуждой стихией, но едва он на это решится, как оказывается в положении пловца,…”

Иоганн Вольфганг Гёте

Мы всегда что-то создаем, одновременно нечто иное разрушая. Такова наша суть. Разрушив все, создавать заново, чтобы снова все повторить. И так до бесконечности. Человек, как ребенок в огромной песочнице, где он волен строить замки, а затем обращать их в Первозданное, то из чего они сотворены – в песок. Создавать. Разрушать.

Игра. Все это игра и для Аксидеуса, и для Лжебога, и для Единой Формы. Но они заняли не то чтобы песочницу, а целый пляж. На нем много места, много песка, червяков, жуков и муравьев, есть вода, растения и все что только нужно для веселого времяпровождения. Но они слишком тщеславны и увлечены собой, чтобы подпустить тебя принять участие в их забавах. А тебе очень хочется.

Гусь свинье не товарищ. И теперь ты думаешь, кто ты – гусь или свинья. А кто они?

Тогда ты придумываешь свои правила, свою забаву. Помельче, с такими же гусями или свиньями, в зависимости от того, кем ты себя счел.

Тебе хочется величия. Его подобия, ведь ты не смог до конца уразуметь их замысел. Разрушения. Сотворения. Примерить на себя их роль – старших мальчишек, они обсуждают женские прелести, закрыв перед твоим носом дверь.

Все что тебе остается – подглядывать в замочную скважину и краем уха уловить несколько непонятных слов, смешивающихся с восторгом и диким хохотом, с таинственным шепотом и приглушенными возгласами, будто кто-то прикусил собственный кулак, чтобы все эти истерические вопли и пубертатное перевозбуждение не разлетелись по всему дому.

Ты ясно видишь их веселье и задор, но не понимаешь отчего те взялись, на какой почве произросли.

Ты уходишь, думая о том, что сам можешь устроить нечто подобное.

Гуси или свиньи уже ждут тебя. Настало время творить. Радоваться. Веселиться.

Но ты не увидел всего, да и не расслышал. А зачем? Ведь это иное. Твое. Собственное творение. Ты не будешь повторять их ошибок, их глупостей. Ты все сделаешь так, как надо. И у тебя все получится.

По образу и подобию своему ты лепишь создание из глины или из воска, а может даже из собственного или чужого мумиё. В попытке создать нечто – все способы хороши. Голем. Энвольт. Гомункул.

Можешь дать ему любое имя. Все тщетно. Ты не можешь создавать, но пока еще этого не осознаешь. Разрушаешь. Пробуешь заново. Даже не догадываясь, что тебе дан такой дар, какого они лишены. Ты можешь создавать жизнь, но ты ищешь легких путей.

Мальформы тоже на это способны, но и они нашли тот самый легкий путь. И вот он явился к тебе.

Вы друг друга стоите. И каждый обрел желаемое. Лепите один из одного нечто третье. И гуси, и свиньи одинаковы.

Уинтроп Ванé смотрел на лик Единой Формы. Три сиамских близнеца – ренвуар, мальформ и их единение. Бог. Вера. Общее дело. Симбиоз. Форма. Единство. У него много названий, но цель одна. Это нить между нами. Зыбкая грань мира и гармонии. Понимания и принятия. Зеркала и смотрящего в него.

От мыслей о всяческих големах и божественных играх кружилась голова. Или этому виной та самая особая атмосфера в храме Формы.