Свечи, ладан, ряды скамей, разноцветный калейдоскоп витражного круглого окна под самым потолком, запах камфоры, дерева и книжной пыли, отголоски хорового пения, которое давно кончилось, но, казалось, все еще витает под сводами.

Какая-то непосильная тяжесть и невероятная легкость. Как они здесь соседствуют? Ах, да, это же Единство!

Очередная служба в храме Формы завершилась. Люди и мальформы покинули зал, а он так и остался сидеть тут.

– Уинтроп, – прошуршал подобно страницам тихий мужской голос где-то позади. – Нас вызывают. Пришло письмо от Милтонов.

– В Милтон Хаус? – спросил он, не обернувшись и глядя на свои туфли. – Из того самого дома, где все так повернуты на мальформах? Где мальформ есть у всех и каждого? У каждой завалящей помощницы кухонной работницы?

– Именно, – через минутную паузу прозвучал тот же голос, который отвлек Уинтропа от размышлений. – Почему ты так рассвирепел?

– Это не так. И ты это знаешь. Ты знаешь все. Это не из-за мальформов, а виной тому Милтоны… Не слишком жалую я подобные богатые дома и их причуды.

Ванé наконец встал и посмотрел на другого себя, если так можно назвать мальформа. На свое преломленное отражение, на то, что вовсе не ненавидел, а любил всем своим существом. На голема, который слеплен не из глины, а из материала куда более тонкого и сложного – из потаенных уголков его разума.

– А почему ты не пошел со мной на службу?

– Чтобы ты побыл один.

– Но это не значит…

– Это не значит, что я должен следовать за тобой тенью, Уинтроп.

– Или я за тобой, – улыбнулся тот. – Так что же ты делал?

– Молился, как и ты, только в уединении. В саду.

– Хм, я не молился. Просто скучал без тебя, ожидая когда служба закончится. Мне не о чем просить, у меня есть все.

Перед ним стоял юноша. Он так походил на человека. На самого прекрасного из всех мужчин. Его ресницы вспорхнули, пыльца с них осыпалась. Сейчас на Уинтропа взирали огромные красно-желтые глаза, напоминающие узор на крыльях бабочек павлиноглазок. Они манили и пугали одновременно. Под красным плащом затаились крылья. Только это отличало Ио от нас, людей. Но Уинтроп бы и не желал, чтобы тот был человеком. Он любил его именно за это.

– Ио, а нам что за дело до Милтонов? Не будет ли лучше, если отец самолично почтит визитом столь благородное семейство?

Тот покачал головой, отчего чешуйки с его белоснежных волос и бровей полетели в разные стороны. Ио стоял в кругу пестрого света от витражного окна. А Ванé показалось, будто того окружала вовсе не пыль, а сверкающие звезды.

– Взгляни сам, – Ио протянул ренвуару письмо.

“Дорогой профессор Ванé, рады сообщить вам, что в Милтон Хаус появился новый ренвуар. Это наша прекрасная Эдит. Мы будем рады видеть вас в нашем доме. После выполнения ваших обязанностей с превеликим удовольствием и надеждой на ваше согласие приглашаем вас на праздничный ужин в честь сего знаменательного события.

Лорд Аддерли от Милтонов”

– Оно адресовано отцу, а не нам. Когда ты вообще успел получить его?

– Профессор нашел меня и попросил заняться этим.

– Он был тут? Странно. Почему тогда не присоединился к службе?

– Мне показалось, он очень спешил.

– И кто на этот раз? – вздохнул ренвуар. – Очередная служанка?

– Ты не дочитал?

– Нет, только первую строку. Достаточно, что оно от Милтонов и не для меня, – Уинтроп сложил письмо пополам и вернул его Ио.

– Эклюзия произошла у дочери покойного лорда Милтона и леди Милтон. У Эдит.

Ванé присвистнул, а затем добавил:

– Тогда точно нам там делать нечего.

– Ты знаешь своего отца лучше, чем я, – парировал Ио. – Значит у него нет времени на Милтонов. И, в конечном счете, нам ведь тоже стоит расти… Развиваться. Нельзя же быть вечными практикантами… Тут сказано “профессор Ванé”, никаких уточнений.

– Не просто “профессор Ванé”, – вставил Уинтроп. – а “дорогой профессор Ванé”!

– Хорошо, дорогой профессор.

– Правда я еще им не стал.

– И не станешь, если будешь отказываться.

– Я бы предпочел провести день иначе, но вынужден согласиться, иначе ты меня не оставишь в покое. И Милтоны, наверняка. Ничего не поделаешь…

– Мы не можем его подвести. Работа есть работа. Тем более это промысел Единства.

– Ты не промок? На улице несколько сыро… – сменил тему Ванé, обратив внимание на мокрые пятна на плаще мальформа.

– Нет, благодарю за заботу. Ты хочешь полететь?

– Ха! Если бы. Пока что я не горю желанием произвести на семейство Милтонов подобное впечатление! – он изобразил фокусника, развел руки, снял невидимую шляпу и поклонился таким же незримым дамам и джентльменам. – Но, должен признать, это выглядело бы эффектно!

Ио усмехнулся. Минуту назад Уинни препирался, но сейчас уже загорелся этой поездкой.

– Люблю, когда ты улыбаешься, – Ванé подошел ближе и провел пальцем по прядям белоснежных волос, затем по его шее. На его пальцах осталась перламутровая пыльца. Он растер ее двумя пальцами и слизал. Слишком сладкая. Невыносимо. Нестерпимо. Это кружило голову. Истинная амброзия, которая самого его делала бабочкой, летящий на зов цветка.

– Это так смущает… – Ио взял Ванé за руку.

– Но ты и не мой брат-близнец, – хохотнул Уинтроп, увлекая мальформа за собой в полумрак бокового кулуара.

Не только вы, но и многие люди сочтут это аморальным, неправильным, но сердцу нельзя приказать, а уму тем более.

Уинтроп не видел в этом ничего омерзительного, как нет ничего ужасного в том, чтобы целовать собственное отражение в зеркале – вполне физически или одним лишь взором.

У Ио есть своя собственная воля. И у него. Они оба этого хотят.

– Это неправильно, – говорил мальформ ему много раз.

– Весь этот мир неправильный, – отвечал тот. – Капля неправильности ему не повредит. Да, и ты не аллигатор. Или касатка, или… Я даже не знаю… Медуза.

– Но и не человек.

– И я не мальформ. Хватит уже…

Ванé просто целовал его и все аргументы Ио тогда иссякали.

– Я люблю тебя, – срывалось с его губ в кратковременных перерывах, когда горячий язык Ванé щупальцем выползал из его уст и скользил по шее и ушам.

– Ио, мой прекрасный Ио, – шептал тот. – Ты и сам все знаешь. Моя любовь к тебе ни с чем несоизмерима.

– Проще сказать “Я тоже!” Меньше слов, больше дел…

Никто не понимал Уинтропа Ванé так, как Ио. Никого он сам не понимал и не ощущал так живо, как своего мальформа. Они созданы друг для друга. Только и всего.

Мальформы состоят из сущности ренвуаров. Все это бред. Он не мог сотворить нечто настолько волшебное. Его внутренний мир не так глубок в своем многообразии и великолепии, не так хорош собой, как Ио. И он благодарил и Аксидеуса, и Лжебога, и Единство, Первозданность и Непервозданность, все силы этого и иного мира за то, что послали ему этот лучший из даров. И, конечно же, своего мальформа, который отыскал в нем все самое светлое; то, что Ванé похоронил так глубоко в дебрях своей души и сам уже не мог к этому подобраться.

Это осознание и принятие пришли не сразу, долгое время и сам он терзался чувством вины, пытался что-то искать в себе и вне своего сознания, какие-то ответы, оправдания и отрицания. Но Уинтроп ощущал себя рыбой, которую выпустили в большие воды. Что еще ему оставалось, кроме как плыть, жить и наслаждаться этим? Тем более эти воды не выбросили его на камни, не позволили прочим морским тварям заглотить его целиком. Этот бескрайний океан подарил ему не просто само дыхание на пару взмахов жабрами, но свободу и жизнь.

Ио же считал, что тот ненавидит его за это. Но это неправда. Любовь и ненависть могут устраивать гонку между собой за право взять верх над тобой. Ненависть сперва коршуном кружила вокруг Ванé, но клевала она только его собственное тело, стучала в висок, норовила вырвать его глаза. Он никогда не винил Ио ни в чем, не презирал и не ненавидел.