Сашка, устав слушать, оставив на всякий случай машину открытой, подошёл поближе и, стараясь быть спокойнее, заговорил:

– Вы сейчас сложите пилы, топоры и все свои манатки в кучу, потом спокойно идёте в деревню. Я всё это соберу, и в деревне, вызвав милицию, пишем на вас протокол о незаконной вырубке леса, – Сашка, увлёкшись разговором, отошёл от машины на несколько шагов, контролируя браконьеров.

– Никуда они не поедут, – вдруг раздался уверенный голос.

Лесник повернулся и растерялся. Жердов подъехал на своей легковой машине неслышно, взял Сашкино ружьё и теперь стоял, уверенно расставив ноги, с двустволкой на плече, довольный эффектом.

– Ты понял меня, Сашенька? Если нет, слушай. Мои вассалы сейчас допилят лес, затем сгрузят его и увезут, ты в это время выпиши мне на тысячу рублей дров, только не ставь на этой бумажке число. А я заплачу за эту бумажку, мало того, дам тебе сверху ещё две тысячи, ты спокойно уедешь домой и будешь жить-поживать со своей красивой и нежной женой, – Гришка оскалился в усмешке.

– Что ты сказал про мою жену? – Сашка закипел. – Что тебе надо от моей жены, гад? Она здесь ни при чём, – и он пошёл на браконьера, забыв про всё.

– Что мне было нужно, я взял, – Жердов засмеялся гадким смехом и опустил ружье на уровень груди Сашки, – а вот ты прижми задницу, пока цел, слышишь, Крутой Уокер, борец за справедливость. Шибко не волнуйся, я чистый, да к тому же она была не против, – и он, обращаясь к узбекам, крикнул, – так же, вассалы?

Те дружно засмеялись и затакали.

Сашку захлестнула ненависть, и он прыгнул на Гришку.

– Стой, я сказал! – закричал тот.

Но Сашка уже ничего не видел, кроме этой опухшей рожи и толстогубой пасти, из которой вылетает гадость про его жену. Гришка, отбегая взад, взвёл боёк и, падая через кучу веток, нажал на курок. Гулко и тревожно хлопнул выстрел, раскатив эхо по осеннему цветному лесу.

Удар картечи отбросил Сашку назад. Он упал на спину и привычно, как тогда в Афгане, закрыв глаза, пытался в сознании перетерпеть дикую боль.

Стрелявший испуганно нагнулся над ним и, оправдываясь неизвестно перед кем, заговорил:

– Я же говорил тебе, дурак, не прыгай, а ты? Вот теперь смотри, что случилось…

Сашка открыл глаза и внятно произнёс:

– Ты, наверное, убил меня, но это уже ничего не меняет. Только не мои руки совершат суд над тобой, но совершат всё равно… А семью мою забудь, не то я тебе и там покоя не дам…

Саня, приподняв руку, показал на небо и тут же, уронив её, откинул голову.

***

Земля не перевернулась, солнце не погасло, а вселенские часы продолжают отсчитывать тысячелетия, отмеряя нам, людям, секунды.

Должен понять человек, что лишь творение добра поможет остаться в памяти людей, а, следовательно, удлинит его личное время. И если поймёт и последует этому закону, перерастёт его жизнь в другую, и следующую – до бесконечности…

…Тёплым-претёплым июльским днём по широкому лугу шли женщина с ребёнком на руках и девочка в ярко-голубом сарафане. Девочка собирала красивые полевые цветы и ловко плела из них венок-корону для мамы. А мама смотрела и удивлялась: ведь девочку этому никто не учил. Остановившись в теньке под берёзою, женщина положила на траву дитя, убрала с лица пелёнку и, повернувшись к лесу, сказала:

– Ну вот, папа, встречай своего наследника, Александра Александровича, встречай и благословляй его на жизнь, – и, сорвав стрелку дикого лука-слизуна, дала дитю в руку.

Александр Александрович надул вдруг щёки и, пуская слюни, что-то проакал на своём, пока непонятном языке, глядя непонимающими глазами в бесконечное небо, небо своей родины, в которой ему посчастливилось родиться.

Ноябрь, 2010 г.

Жить вопреки!

Надо жить! Можно потерять дорогое, но, не сдавшись судьбе, обязательно преодолеть боль. Можно вдруг растеряться, запнуться, не туда пойти… Но надо верить в то, что есть продолжение всему. Продолжение всему – как награда и оценка силы духа человека, его стремления к пониманию главной истины. Надо жить – чтобы всё продолжалось!

                              ***

По просёлочной, еле видной дороге, с восточной стороны, через околки, шёл к селу человек. Был он, несомненно пьян, потому как, не попадая в частые изгибы, проскакивал повороты и, упираясь вдруг в шершавые берёзы, удивлялся этому. Но, приобняв для устойчивости очередную преграду, обернувшись, определялся с ошибкой и, вдыхая с шумом воздух и немного оттолкнувшись, упорно полушёл-полубежал в нужную сторону. Выйдя на дорогу, пытался немного сбавить «обороты», смешно и неуклюже выставляя вперёд поочерёдно ноги и тормозя, отчего шаг его по дороге напоминал ход стреноженной лошади. Добравшись таким образом до околка, он решил сесть, для чего заранее расшиперил руки и, как ему казалось, стал плавно клониться лицом вниз. Но, не рассчитав из-за невысокой травы расстояние до земли, вхолостую ткнув руками по распустившимся цветочкам, неуклюже грузно упал, ёкнув всем организмом. Шевельнулся, вытаскивая из-под тяжёлого тела руку, и, приладив её под голову, моментально уснул…

Проснулся он ночью. Луна, маскируясь под солнце, заполнила весь мир жёлто-серым, каким-то матовым, испуганным светом. Все предметы, удалённые на несколько метров, теряли узнаваемость и притворялись, кто чем мог.

Вот неожиданно, немного в стороне, вздохнула вдруг огромная корова и, шумно фыркнув, захрустела свежими пучками плотно прорастающей повсюду травы. Серебряная трава колыхнулась, тронутая уже тёплым ветром, и пошла неудержимой волной, немного пенясь, разросшимся выше борщевиком.

Парень встал и, прижавшись ладонями и лицом к берёзе, замер, чувствуя организмом живую мощь дерева, слыша утробное длинное дыхание, шум хода сока-крови и скрип, именно скрип, её деревянного сердца.

– Да как же теперь, а?.. Скажи, прошу, научи, как мочь дальше, как в мир смотреть виновному мне? Дай понятия, мать берёзовая, не брось, как все!.. – он затряс сильными плечами и с протягом, по-мужицки, выдавил в плаче, – и… эээхх…

… Ночь прошла, наступал новый день!

***

Егор был на четыре года старше брата. И первое, что в своей жизни почему-то помнил Григорий, это огромные глаза брата, смотрящие, как он, Гриша, сосёт крепкую ещё грудь сорокалетней матери. Вот помнил – и всё! Много лет спустя он сказал об этом Егору, и тот, как обычно подумав, ответил: «Да просто ревновал, наверное. Она же сначала моя была, и я это знал…»

Егор был изначально худой и мосластый, потому с детства бабка, приезжающая к ним раз в году откуда-то из-под Орловщины, прозвала его Верста, что было не обидно, так как фамилия у них была Верстовы. А может, Вёрстовы, никто не разбирался тогда, но точек в паспорте отца уже не было. Гришка был поменьше, но такой бедовый, что к пяти годам давал фору уже пацанатому Егору, выматывая его своими, совсем не детскими, осмысленными попытками всё сделать и во всём разобраться.

Придя в первый класс, и отсидев вертя головой весь урок, на второй он ушёл к брату. Увести его обратно не смогли ни Егор, ни его одноклассники, хотя уговаривали на все лады, обещая что угодно. Пришедшей же учительнице, доброй женщине со строгими глазами, он, не сдерживая слёз, стал совершенно серьёзно объяснять:

– Мне же там неинтересно, знаешь? – он выставлял руку с открытой вверх мягкой, детской ладонью и, насупив брови, убедительно продолжал, – они до десяти не умеют считать и буквы не знают!

– А ты знаешь? – учительница еле сдерживала смех.

– Я знаю и могу, – он ловко соскочил с сидения и, подбежав к доске, схватил мелок и довольно умело, полупечатно написал, немного уползая вверх: «Мама моет раму. Рама заблестнела».

Теперь засмеялся уже весь класс. Ребятишки зашумели восхищённо, но учительница прервала их, стуча указкой о стол.