Слизун

Стоял жаркий июль 1967 года. В полдень, когда семья Костровых, управляющаяся с покосом, обедала, хозяйка вдруг «захотела» рожать. Сам хозяин, собиравшийся стать отцом в третий раз, испугался и, не доверяя никому, полетел в деревню на старом велосипеде за фельдшером. С роженицей осталась её пожилая мать и двое старших детей: дочка Танька и сын Валерка. Мать надеялась, что обойдётся и Лида дотерпит до больницы, но та вдруг протяжно вытянулась и со стоном произнесла: «Началось».

Бабка засуетилась. Под её руководством ребятишки быстро притащили свежего сена, покрыли его походной скатертью, затем Валерка вырубил два кола и, воткнув их в головах, натянул между ними тряпку, защитив мать от солнца.

– А теперь давайте отсель, идите подальше, я сама всё сделаю, – бабка помыла руки и наклонилась над Лидой.

Вскоре над лугом раздался громкий детский крик. Через несколько минут плач утих, и повитуха позвала ребятишек:

– Идите, встречайте братишку своего на земле.

Возле матери, завёрнутый в отпоротый подол бабкиной юбки, лежал красный маленький человечек, смешно двигал ножками и пузырил тоненькими, синюшными губами.

Когда приехал фельдшер, Лида уже удобно сидела, опершись на стожок свежескошенной травы, и кормила ребёнка тяжёлой, полной грудью, с улыбкой поглядывая на реакцию стоявших рядом детей. Отец кинулся к ней и, наклонившись, не дыша спросил:

– Кто?

– Мальчик, – гордо ответила Лида.

Все заулыбались и с шумом загрузили мать в фельдшерский «УАЗик». Отец на радостях отпустил тёщу и детей домой, а сам остался догрести сено.

«Вот надо же так, – думал он, – взял и появился человек! Настоящий: с руками, ногами, головой, сердцем! Он вырастет, станет сильным, научится какому-нибудь нужному делу, будет жить на радость людям и на помощь мне в старости. Господи, как хорошо, что ты научил нас любить и быть любимыми, рожать детей и дал время растить эти души, надеясь и доверяя здравому смыслу».

Он лежал, раскинувшись на земле, и смотрел в бесконечное сияющее небо, а ощущение правильности своего пути вызывало в сердце восторг. Хотелось подняться и полететь, раскричать, рассказать миру о своём великом счастье жизни.

***

Рядовой Александр Костров открыл глаза. Что случилось?.. Он бежал, как всегда, перебежками, прячась за камнями и стреляя короткими, по три, очередями в невидимого, но явно там находящегося врага. За семнадцать месяцев Афгана он всё это видел и действовал автоматически: бородатого, горланящего на своём языке, противника надо было уничтожить. Сегодня же, кроме очередей и лопающихся вокруг пуль, не видел ничего. И когда, с успевшим засесть в мозгу хрустом ломающихся костей, в правую сторону груди больно ударило, опрокинув навзничь, он даже не успел понять беды. Отключился. Когда пришёл в себя, левой рукой машинально прикрыл рану. Ладонь касалась чего-то горячего и липкого, пульсирующего рваными, с кусками афганки, вывернутыми мышцами, и натыкаясь на обломки костей. Мозг чётко констатировал: «Навылет. Хоть это, слава Богу!» Посмотрел на ладонь: чернеющая в сумерках кровь склеивала пальцы.

«Беда… – он откинулся на спину, задержав дыхание, перетерпел внезапное головокружение с тошнотой, окровавленной рукой нащупал и подтянул к себе АКМ, – патронов пятнадцать, наверное… может, меньше… Магазин не переставлю, плохо… А где все, где пацаны?..»

Попытался прислушаться, но тусклые звёзды вдруг поплыли колесом, в ушах с нарастанием загудело, страх сжал сердце, а нос чётко почуял сладкий, с горчинкой, запах лука-слизуна: «Да нет, это не всё, я поднимусь». Мозг отключился.

Ночью его подобрали разведчики и без надежды отправили на вертолёте на аэродром.

23 июня. Ночь.

***

1 ноября 1987 года в кабинет председателя совхоза вошёл молодой парень в солдатском.

– Александр Костров, прибыл по мобилизации, ранение плеча, вторая группа инвалидности. Но дома сидеть не хочу, устал, надо работать.

Председатель встал, пожал протянутую руку и, улыбаясь, заговорил:

– Что же ты так официально, Саша? Мог бы при встрече сказать или бы домой ко мне. Хорошим людям завсегда рады.

– При встрече не то. Я хочу, чтобы ты, Ильич, меня по-серьёзному принял. Устал я сидеть, сил нету. Да и рука уже нормально работает, только пока ещё сгибается не очень. Думаю, скоро и это заживёт. Дай мне работу.

– Саша, ну куда я тебя? Кругом пахать ведь надо, тут здоровые иногда зависают, а с твоей болячкой, хотя… погоди, – Ильич широко улыбнулся, – есть у меня работёнка! У нас же лесник на пенсию ушёл, тяжело, говорит, стало совсем… Может, на его место? – и, предвидя возражения, начал объяснять, – рабочий день ненормированный, главное, чтобы порядок более-менее соблюдался. А то дай волю нашим, так они все деревья под корень пустят. А ты человек военный, видал виды, с тобой считаться будут. «УАЗик» какой-никакой есть, ружьецо справим, и ходи, блюди порядок. Зарплата к тому же неплохая, да дрова тебе бесплатно. Плюс природа круглый год: грибы, ягода летом, зимой – охота… Соглашайся!

Сашка почти не думал:

– Согласен!

– Вот и хорошо, – Ильич потирал руки, – сейчас прям и иди оформляйся. Потом получишь все прилады рабочие и приступай.

Председатель радостно, широким жестом показал Сашке на дверь:

– Надеюсь, у тебя всё получится. Будут просьбы, не стесняйся.

Сашка вышел.

Придя домой, поделился радостью с матерью. Та неожиданно встретила известие в штыки:

– Ты сдурел? Не навоевался ещё, что ли? Да сейчас в лесу похуже, чем на войне! Все рвут и мечут, как в последний раз, стараются бесплатно, да побольше…

– Мама, перестань, – Саня поднял руку, – всё уже решено и сделано. Завтра приступаю, – и, не слушая мать, он вышел на улицу.

***

На следующий день Саня принимал «наследство» прежнего лесника: небольшая комната, пристроенная с боку от совхозного гаража, со старым кожаным диваном с деревянными углами, невысоким столом с тремя ящиками, двумя стульями-табуретами с отпиленными спинками и в углу – монументальным железным сейфом, ключ от которого ему торжественно выдал Ильич.

«Простота спасёт мир», – сразу пришло на ум, отчего он засмеялся громко и звонко.

«УАЗик» лесничего был в аховом состоянии. Осмотрев машину, Саня удивился.

– А как она ездила? – спрашивал он у мужиков, но те лукаво улыбались и отворачивались. Только председатель был в курсе всего и, конечно, помог Сане.

В общем, через неделю из гаража выкатился вполне рабочий «УАЗ», за рулём которого в новой пятнистой форме сидел лесник Костров Александр. И не просто сидел, а ехал на ознакомление с огромной площадью лесов, вверенных ему.

Было довольно холодно; за деревней ровная полоса белого поля резко вставала чёрным издалека, неуютно голым лесом. Санька знал этот лес с детства досконально. Он рос вместе с ним и относился к нему, как к чему-то само собой разумеющемуся. Просто, как к дровам зимой, веникам или любимому берёзовому соку. Вот есть оно – и всё. А сейчас вдруг почувствовал в благодарность к этой простоте ответственность. И очень обрадовался этому.

– Ну вот и хорошо, – произнёс он с улыбкой, глядя в свои глаза в зеркале кабины, – будем жить вместе, и…

Санька запел громко и радостно: «Здесь всё моё, и мы отсюда родом…»

***

Прошло десять лет. В стране, долго жившей по указу сверху, произошли глобальные изменения. Люди, привыкшие жить под присмотром, оказались вдруг не готовы к свободе, обрушившейся на них. «Гласность» захлестнула и деморализовала. Вдобавок оказалось, что почти всё можно. А если учесть, что и правительство не знало, что делать, в народе началась смута.