Стивен поднял руку и, напоминая об игре, показал, что рот его плотно закрыт на замок и Робби расплылся в широкой улыбке.

— Он действительно так сказал. Я вовсе не пытался подловить тебя или что-то в этом роде. Ты думаешь, он был прав? — спросил Робби, и выражение его лица стало серьезным.

Стивен кивнул и погрозил ему пальцем.

Робби снова ухмыльнулся.

— Ты очень хорош, Дасти бы уже проиграл. Он на славу умел скрывать то, что у него на сердце, но язык за зубами не всегда мог удержать. Ну, это тоже не совсем так, я думаю. Он мог терпеть и терпеть, и хранить все внутри, пока не разозлится окончательно.

Внезапно Робби сморщил лицо и постучал кулаком себе по голове.

— Понимаешь, о чем я толкую? Этот котелок не всегда варит, как следует. Мы говорили о твоем новом доме, но я не знаю, как называется тот город, — сказал Робби, выжидающе глядя на него.

Стивен, не удержавшись от смешка, скрестил руки на груди и слегка покачал головой. Робби ранее уже произносил название города, зачитывая по памяти одно из писем Стивена, и делал это без запинки, так что с его стороны это была просто уловка. Но теперь Стивен начал понимать настойчивую потребность Дастина вернуться к брату. Его нельзя было не любить, и сама мысль о том, что кто-то вроде Стюарта может запросто избить его только потому, что может это сделать и не получить в ответ сдачи, была совершенно отвратительной.

Робби взорвался смехом, и снова обратил на них все взгляды в закусочной.

— Ты мне нравишься, мистер Стивен.

Он тут же закрыл рот руками и спрятал за ним еще одну усмешку.

— Ты мне тоже нравишься, Робби, — ответил Стивен. — И Дастин был прав: ты действительно делаешь мир лучше.

Робби улыбнулся и снова взялся за вилку.

— Почему ты все время называешь его Дастином? Мы всегда звали его Дасти.

Стивен пожал плечами, словно оправдывался.

— Он сам так представился. Он... ему нравилось, что я называю его полным именем.

Вилка Робби замерла на полпути ко рту, пока тот осмысливал его слова.

— Теперь, когда я думаю об этом, мне кажется, да, ему бы понравилось. Держу пари, что это заставило его чувствовать себя, будто он был нездешний, — сказал он, размахивая вилкой. — Думаю, что «Дасти» подходило ему только здесь. Он был очень буйный, как торнадо, понимаешь? Словно песчаная буря. (прим. пер.: Дастин, в оригинале Dustin. Dust — пыль, облако пыли) — Он снова склонил голову набок, глядя на Стивена. — Но мне кажется, что ты уже видел это, — добавил он, прежде чем снова начать декламировать.

— …и, если бы мы могли поймать ее, положить под стекло, чтобы влага не затопила ее беспокойную безмятежность. И что тогда? Каждая буря таит в себе великолепие, Дастин; она прекрасна, если наблюдать за ней со стороны. Она сглаживает все те шероховатости, которые мы порождаем своими надеждами. Но, проникая в эпицентр бури, такой спокойный и неподвижный, мы во всей полноте можем ощутить не только ее ярость и силу, но и увидеть ее красоту и грацию.

Нас разделяют пять тысяч миль, но я все еще чувствую на своей коже порывы твоей бури, Дастин. И твой песок, застрявший в каждом уголке моего сердца... и всю ту тишину, которая последовала за этим.

Пожалуйста, напиши мне.

— Не самое лучшее, — сказал Стивен, зная, каким жалким и ранимым он был, когда писал эти слова; как близок был к тому, чтобы потерять свою волшебную английскую сдержанность. Свою хваленую сдержанность, за которую он отчаянно цеплялся в тот самый момент.

Робби слегка наклонил голову, словно обдумывал слова Стивена.

— Может быть, и так, но нашептывать от чистого сердца всегда не легко, и Дасти это было знакомо, быть может, даже лучше, чем кому-то из нас.

— Он был очень зол? — внезапно спросил Стивен.

Робби с любопытством посмотрел на него.

— На письма. Он сильно злился из-за них? — Стивен повторил свой вопрос.

— Нет, твои письма никогда не злили его, мистер Стивен. Они заставляли его грустить. Ну, когда мысли в голове грустные, а не когда тебе грустно, потому что что-то болит, если ты понимаешь, что я имею в виду. Он обычно становился тихим. Поэтому я предложил ему послать тебе буквы из печенек, и мы посмеялись над этим.

— Буквы из печенек? — спросил Стивен.

— Да, Дасти сказал, что ты знать не знаешь, что такое печенье. Сказал, что ты ждал, как он однажды напечет тебе печенья на завтрак. Это правда? Вы едите печенье на завтрак?

Стивен вспомнил тот утренний разговор. Тогда между ними около полутора месяцев уже существовала связь, и она оказалась гораздо глубже, чем они ожидали. В какой-то день Дастин вскочил с кровати, желая приготовить завтрак, а затем собирался съездить «поохотиться» на поезда. Он тратил все свое время и деньги на эту причуду, разъезжая по Европе, но, как казалось Стивену, для Дастина это был просто предлог, чтобы оставаться в Лондоне, особенно после того, как он столкнулся на железнодорожных станциях с парой гнилых людишек, так сильно напоминавших ему отца. Но Стивен не жаловался. Он обошел бы все железнодорожные станции Европы и Азии, лишь бы Дастин оставался с ним.

— Большая часть станционных работников ненавидят Стюарта так же сильно, как и я, — объяснял Дастин. — Они не могут избавиться от него из-за профсоюза. Но я не хочу говорить о нем, давай поговорим о печенье... — сказал он и принялся обучать Стивена «правильной» кулинарной терминологии. А потом, конечно же, Стивен просто обязан был показать ему, что такое настоящий английский завтрак. В конце концов, они провели два дня у плиты и под простынями; у поездов не было ни единого шанса.

— Нет, мы не едим печенье на завтрак, — сказал Стивен Робби. — Но какое отношение это имеет к письмам или печенью?

— Ну, как я уже говорил Дасти, вы, должно быть, чертовски грустные люди, раз у вас нет настоящего печенья на завтрак. Мужчина должен есть печенье, — заявил Робби с той серьезностью, с какой маленький мальчик мог бы говорить на подобную тему. — Итак, грустные люди пишут грустные письма и грустно думают, но это не причиняет им боль. Видишь, как это работает?

— Ну, не совсем, — ответил Стивен.

Робби пожал широкими плечами.

— Умники, — вздохнул он и вернулся к своему омлету.

Глава 11

Дастин,

Прошлой ночью мне снова снился ты; снилось твое худощавое, мускулистое тело, прижавшееся ко мне; снилось, как ты разбудил меня рождественским утром, уткнувшись носом в шею; как ты шептал, как сильно меня любишь, но на самом деле не произносил этих слов.

Я думал, что все еще сплю, пока ты со мной разговаривал. Я думал о том, что все сказанное тобой без слов было просто моим собственным желанием, моим собственным голодом, бьющимся в подсознании и тянущим меня обратно в жестокость реального мира. Но как только я услышал твой голос, как только услышал шепот твоих мыслей, который раздался так близко, понял, что проснулся, и просто лежал неподвижно, обдумывая то, что ты не скажешь мне это прямо в лицо или в часы бодрствования.

Дастин, твои слова наполнили мой сон и вырвали меня из него. Я почувствовал, как они протянули руки и коснулись того места, которое так долго болело в моей груди. И все же, проснувшись тем утром, я так ясно вспомнил наш разговор о том, что, по твоему мнению, все слова – лишь бесплотные фантазии и, только поступки – единственная подлинная реальность. Но разве то, что мы облекаем наши слова в звуки, само по себе, не является действием? Когда ты вслух произносишь самые сокровенные слова своего сердца – это ли не движение, перемены и храбрость, борьба и, в конечном счете, победа?

Оглядываясь назад, я думаю, что ты, возможно, был прав насчет слов и действий, но только отчасти. И я говорю «отчасти» потому, что до сих пор чувствую твою ласку на своей коже. Я все еще чувствую покалывания твоей щетины на моей шее. Я все еще чувствую вкус соли твоего тела. Дастин, всеми этими действиями ты говорил со мной.