Он поднимался по лестнице, тяжело ступая по бордовой ковровой дорожке, а там, где она была протерта насквозь, по обшарпанным дубовым доскам.

На лестничной клетке было темно; в таких кварталах лампочки из светильников под потолком и указателей аварийного выхода крадут быстрее, чем успевают менять.

Джон Пеллэм поднял голову, пытаясь разобраться в странном запахе. Почему-то этот запах вселял в него беспокойство.

Второй этаж, лестничная площадка, следующий пролет.

Джон Пеллэм уже раз десять бывал в этом старинном жилом здании, однако до сих пор обнаруживал какие-то новые подробности, ускользнувшие во время предыдущих посещений. Сегодня вечером его взгляд привлек витраж, который изображал колибри, зависшую над желтым цветком.

Столетнее здание в одном из самых бедных кварталов Нью-Йорка… Откуда этот замечательный витраж? И почему на нем изображена колибри?

Сверху донеслись шаркающие шаги, и Пеллэм поднял голову. Ему казалось, на лестнице он один. Что-то упало с негромким глухим стуком. Послышался вздох.

Как и от непонятного запаха, от этих звуков Пеллэму стало не по себе.

Остановившись на площадке третьего этажа, он посмотрел на витраж над дверью квартиры 3-Б. Этот витраж, изображавший сойку на ветке, был выполнен так же тщательно, как и колибри внизу. Когда Пеллэм впервые пришел сюда несколько месяцев назад, он, взглянув на обшарпанный фасад, подумал, что и внутри царит такая же разруха. Однако это оказалось не так. Внутри здание могло служить выставкой лучших образцов труда рабочих-строителей: подогнанные дубовые половицы, прочные как сталь; отштукатуренные стены без единой трещинки, гладкие как мрамор; резные балясины и перила; сводчатые ниши, встроенные в стены (предположительно для того, чтобы в них размещались католические изваяния). Пеллэм еще никогда…

Опять запах, теперь более сильный, такой, что засвербило в носу. Сверху снова донесся глухой стук. Вздох. Почувствовав неладное, Пеллэм задрал голову и ускорил шаг. Сгибаясь под тяжестью сумки с профессиональной видеокамерой, аккумуляторами и другим оборудованием для съемки, он поднимался наверх, обливаясь потом. Было уже десять часов вечера, но на дворе – август, и погода в Нью-Йорке стояла дьявольски жаркая и душная.

Что же это за запах?

Подразнив память, запах снова исчез, скрывшись за ароматом жареного лука, чеснока и прогорклого масла. Пеллэм вспомнил, что Этти держит на плите банку из-под растворимого кофе, куда сливает со сковородок старое масло. («Должна вам сказать, на этом я экономлю уйму денег».)

На полпути между третьим и четвертым этажами Пеллэм вновь остановился, чтобы вытереть слезящиеся глаза. Именно это и помогло ему вспомнить: «Студебеккер».

Он отчетливо воскресил в памяти, как ярко-розовая машина его родителей, выпущенная в конце пятидесятых, похожая на космический корабль, медленно сгорает до самых покрышек. Отец Пеллэма случайно уронил сигарету на сиденье своего суперсовременного автомобиля, и от нее воспламенилась обшивка. Пеллэм, его родители и весь квартал наблюдали за пожаром с ужасом, шоком или скрытым восторгом.

Сейчас Пеллэм чувствовал тот самый запах. Гарь. Внезапно его обдало облаком горячего дыма. Перегнувшись через перила, Пеллэм посмотрел вниз. Сначала он не смог ничего разглядеть в темноте, потом вдруг со страшным грохотом входная дверь провалилась внутрь, и в крохотный вестибюль первого этажа и на лестничную клетку реактивной струей ворвалось пламя.

– Пожар! – крикнул Пеллэм.

Его окутало черное облако, двигавшееся впереди пламени. Пеллэм заколотил в ближайшую дверь. Ему никто не ответил. Он попробовал было спуститься вниз, но будто наткнулся на непреодолимую волну дыма и искр. Пеллэм закашлялся. Все его тело содрогнулось от отвратительного воздуха, наполнившего легкие. Он стал задыхаться.

Проклятие, как же стремительно распространяется пожар! Пламя, обрывки бумаги, искры жутким смерчем кружились в лестничной шахте, поднимаясь до шестого – самого последнего этажа.

Услышав раздавшийся вверху крик, Пеллэм заглянул в шахту.

– Этти!

С площадки пятого этажа на него смотрело лицо пожилой негритянки, перегнувшейся через перила и с ужасом взиравшей на пламя. Должно быть, именно она поднималась по лестнице впереди Пеллэма, тяжело дыша и спотыкаясь. В руке Этти держала полиэтиленовый пакет с покупками. Она его выронила. Три апельсина, прыгая по ступеням, скатились мимо Пеллэма и исчезли в огне, шипя и плюясь голубыми искрами.

– Джон! – воскликнула Этти. – Что… – Она закашлялась.

Пеллэм бросился было к ней, однако на площадке четвертого этажа вспыхнули ковровая дорожка и наваленная у стены куча мусора. Пламя коснулось лица Пеллэма, протягивая к нему оранжевые щупальца, и он отшатнулся. Прилетевший снизу обрывок горящих обоев упал ему на голову, но, прежде чем успел причинить хоть какой-то вред, сгорел дотла и превратился в холодный пепел. Спотыкаясь, Пеллэм спустился на площадку третьего этажа и заколотил в другую дверь.

– Этти! – что есть силы крикнул он. – Бегите к пожарному выходу! Спасайтесь!

Внизу приоткрылась дверь, и в вестибюль осторожно заглянул молодой парень-мексиканец. Его глаза были широко раскрыты от ужаса.

– Звони девять-один-один! – крикнул Пеллэм. – Звони…

Дверь захлопнулась. Пеллэм заколотил сильнее. Ему показалось, он услышал крики, хотя и не четко, потому что пламя оглушительно ревело, напоминая разгоняющийся грузовик. Огонь сожрал ковровую дорожку и теперь расправлялся с дубовыми перилами, словно с картоном.

– Этти! – снова крикнул Пеллэм, задыхаясь от дыма.

Он упал на колени.

– Джон! Спасайся! Выбирайся отсюда. Беги!

Огонь охватил стену, полы, лестницу. Витраж взорвался, осыпав Пеллэму лицо и плечи горячими осколками стеклянных птиц.

«Почему пламя распространяется так быстро?» – недоумевал Пеллэм, теряя силы. Вокруг разлетались снопы искр, трещавших, словно петарды. Воздуха не осталось. Пеллэму было нечем дышать.

– Джон, помоги мне! – донесся сверху крик Этти. – Я не могу…

Ее окружила стена огня. Пожилая негритянка никак не могла добраться до окна, ведущего к пожарной лестнице.

Пламя наступало на Пеллэма снизу, со второго этажа, и сверху, с четвертого. Подняв голову, он увидел на пятом этаже Этти, которая отступала перед приближающимся огненным занавесом. Один из пролетов разделявшей ее и Пеллэма лестницы обрушился. Пожилая негритянка оказалась отрезана наверху.

Пеллэма охватил приступ тошноты. Он пытался воевать с тлеющими угольками, которые прожигали дыры в рубашке и джинсах. И тут стена будто взорвалась наружу. Из пролома вырвался язык пламени, коснувшийся руки Пеллэма и запаливший рукав серой рубашки.

Пеллэм испугался не столько смерти, сколько боли. Он с ужасом представил себе, как пламя ослепляет его, обугливает кожу, уничтожает легкие.

Упав на руку, он сбил огонь и снова вскочил на ноги.

– Этти!

Подняв взгляд, Пеллэм увидел, как она, отворачивая лицо от подступившего жара, раскрывает настежь окно.

– Этти! Постарайтесь выбраться на крышу. У пожарных есть веревки и лестницы…

Пятясь, он отступил к окну, помедлил мгновение и резко бросил холщовую сумку на стекло. Профессиональная видеокамера стоимостью сорок тысяч долларов с грохотом покатилась по металлической лестнице. С десяток других обитателей дома, охваченных паникой, продолжали спускаться в переулок.

Выбравшись на пожарную лестницу, Пеллэм оглянулся.

– Выбирайтесь на крышу! – крикнул он Этти.

Но вероятно, этот путь тоже уже был отрезан; теперь огонь бушевал повсюду.

А может быть, негритянка, объятая ужасом, уже не могла рассуждать.